Кончена прошлая жизнь!
Кончены игры в солдатиков и мишек!
Дядя Матвей прав – я стану офицером. Когда вырасту. Когда вырасту... Что-то тупое и безнадежное было в этих словах. Нет! Я стану офицером не когда-нибудь, а сейчас.
Я сел на постели и одними губами произнес:
– Клянусь быть настоящим офицером!
И снова бухнулся на подушку.
...Вот я иду по улице. Никто не знает, что этот мальчик – офицер невидимого фронта. Что он точно выполняет приказы невидимого командования.
...Проехала иностранная машина. На секунду обернулся водитель в черных очках. Гад! Думает, если в очках, я ни о чем не догадываюсь.
Иду дальше. Пусть проедет хоть сто иностранных машин. Голыми руками меня не возьмешь. Я здесь все дворы знаю.
Слежка за врагом. Вот этот, в шляпе. Эх, прижать бы тебе браунинг к пузу, спросить спокойно: «Служил у фрицев?» Но нельзя. Мирное время.
А вот из этого окна, если установить пулемет, вся улица будет простреливаться. Попробуйте подойдите!
Странная фантазия овладела мной. Вдали тонко и тревожно запела труба. Часто и глубоко дыша, я глядел в одну черную, мертвую точку пространства.
...Наутро я встал поздно, разбитый и усталый. И сразу крикнул маме:
– Ма, где моя военная рубашка?
– Может, умоешься сначала? – язвительно спросила она.
Я зашел в ванную и включил воду, постоял просто так, глядя в зеркало.
«Ничего не будет. Я все придумал», – отчетливо подумал я.
Во рту стало кисло от этой мысли.
– Ты нашла рубашку? – спросил я, выйдя из ванной.
– Да что с тобой сегодня! – она грохнула на плиту сковородку. – Все его ждут, сидят голодные, а у него одни рубашки на уме.
В голосе мамы была какая-то растерянность.
– На! – она порылась в шкафу и кинула оттуда мою старую зеленую рубашку. Я закрыл за собой дверь, лихорадочно переоделся и приложил погоны к плечам. Погоны были велики. Непоправимо, немыслимо велики.
– Мама! – заорал я.
Она испуганно вбежала в комнату.
– Что с тобой? – крикнула мама.
– Пришей! Пожалуйста! Погоны! – медленно и четко выговаривая слова, произнес я. Видно, было в моем голосе что-то военное. Мама сразу послушалась. Она села на кровать и пятью грубыми стежками прикрепила погоны.
– На, носи! – сказала она. Погоны косо свисали, как крылышки дохлой курицы.
Я упрямо натянул рубашку и посмотрелся в зеркало.
– А ты обрежь, – тихо сказал кто-то. Я обернулся. На пороге стоял дядя Матвей и улыбался.
Картон оказался плотный, грубый, ножницам он не поддавался. На пальцах сразу выступили ярко-красные рубцы. Зажмуриваясь от боли, пыхтя и нажимая изо всех сил, я резал погоны.
