– Гаврилыч, но почему, друг мой, ты не допускаешь, что это самое… истинное и чистое чувство? – снова спрашивает с какой-то особой настойчивостью Палсаныч и то и дело повторяет неизбежные во время душевных волнений свои слова-выручалочки – «это самое». А сейчас он почему-то взволнован. Он подымает глаза чуть вверх, смотрит на отражение Гаврилыча и ждет, чтоб оно заговорило. Но Гаврилыч трудится над правым ухом знаменитого человека, осторожно выстригивая из него пучок седой щетины. Покончив с этим делом, он говорит вкрадчиво:
– Могу вам, Палсаныч, рассказать про одну такую. Она у нас в вестибюле пять часов кряду просидела, тоже Мамышева подкарауливала. Мы с швейцаром даже удивились-до чего вынослива, арбузом ее кормили и провели с ней собеседование на моральную тему. Арбуза она поела, наши слова в одно ухо впустила, в другое выпустила, зато свое мировоззрение развернула полностью. Она еще в ту пору была начинающая.
– Начинающая… в каком смысле? – глуповато спрашивает Палсаныч.
– В смысле охоты за знаменитыми, много зарабатывающими мужьями, – поясняет Гаврилыч. – В процессе беседы выяснилось: живет скудновато, хотя одета и причесана модно. Мать на нее весь свой заработок тратит. А девица работать не желает. Говорит: «Вставать чуть свет, переть на работу, вылупя глаза…» – Гаврилыч подмигивает в зеркало. – С нами она в выражениях не стеснялась… «Это, говорит, удел сереньких людей». – «А ты, стало быть, яркенькая?» – «Пока, говорит, нет, а со временем, жива не буду, заблещу. Чтобы куда ни пришла, куда ни приехала, все говорили: это жена такого-то!..» Вы что, Палсаныч, морщитесь? Не беспокоит?
Палсаныча кое-что беспокоит, но он считает, что это вне парикмахерской компетенции.
– Заблещу, говорит. Поставила себе цель в жизни– выйти замуж либо – за Мамышева, либо… Тут наш швейцар ей говорит: «Извиняюсь, девушка, Мамышев между прочим женатый». А она ему преспокойно парирует: «Из-за чужой жены я в девках сидеть не намерена. Женатого развести не такой уж непосильный труд, кто умеет. Надо действовать путем сравнения: жена у него пожилая, а я молодая; у нее кожа поблекшая, а у меня свежая, она его пилит, а я ему буду с утра до утра фимиам воскуривать».
Гаврилыч укоризненно смотрит в зеркало, в глаза своему клиенту.
– А ведь сознайтесь, Палсаныч, что многие работники искусства на фимиам падки.
– Падки, – тихо и грустно соглашается Палсаныч.
– То-то же. В общем, я вам скажу, перед нами развернулось такое мировоззрение, что у бродячей мартовской кошки, прошу прощения, ей-богу, чище. Там, на крыше, по крайней мере корысти нет, одно чувство, хотя бы и кошачье. А тут сплошная корысть. Она заранее и гонорары ваши подсчитает и вычтет, что на алименты прежней семье отсеется.
