Максим впервые в этой своей жизни увидел, как может на глазах бледнеть лицо, еще мгновение назад отливающее синевой и чернотой подкожных гематом, но впечатления на него это не произвело. Было заметно, что человек оставил все попытки пошевелиться и даже дышать полной грудью, и только смотрел на бритву, торчащую из груди. С едва заметным усилием бритва стала погружаться еще глубже в тело, пока не уперлась во что-то очень твердое. Из раны не вытекло еще ни капли крови, и казалось, что Павел Антонович демонстрирует какой-то особый фокус, наподобие знахарей, проводящих полостные операции голыми руками без анестезии и крови.
Затем он также медленно стал тянуть бритву вниз к животу, привстав со стула, чтобы прилагать большие УСИЛИЯ к трудно поддающейся человеческой плоти. Лезвие с тихим хрустом взрезало кожу и мышцы, оставляя после себя чудовищную раскрытую рану, на Дне которой можно было разглядеть белесые островки ребер. Кровь так и не появилась, а человек медленно, но верно превращался в живой, пока еще, экспонат анатомического театра, где мертвые помогают живым.
Максим стряхнул с себя наваждение и вышел из комнаты в кухню. Вика все еще продолжала носить банки в уже окончательно забитую печь. Максим, прислонившись к косяку, понаблюдал за ее челночными полетами, затем отобрал у нее кочергу, переставил плитку на подоконник и одним движением, как заядлый гольфист, смел ею со стола грязную посуду. Банки, тарелки, ложки веером разлетелись по комнате, разбиваясь на крупные и мелкие осколки, выплевывая во все стороны комочки каши; произведя при этом такой шум, что в дверь выглянул обеспокоенный Паве Антонович.
— А, убрались, — одобрил он, — Вика, ты мне нужна, ты, Максим, отправляйся в магазин.
Вика стряхнула с себя перловку, подхватила компьютер и, не оглянувшись на Максима, исчезла вслед за Павлом Антоновичем. А Максим выбрался на улицу и выехал на поиски провизии. Не успев как следует разгореться, день шел к концу. Дождь не перестал, прошедшая гроза, очистив улицы от мелкого мусора, нанесла мусор крупный, и Максим несколько раз объезжал не к месту валяющиеся смятые в гармошку листы жести, завязанные узлом фонари, трупы захлебнувшихся собак и кошек, и даже один перевернувшийся танк.
Ближе к центру улицы оживали. Уцелевшие фонари хоть и кое-как, но все же освещали небольшие пятачки у своего основания, по тротуарам ходили вооруженные и безоружные люди, военные и милицейские патрули, на каждом шагу кого-то задерживающие, обыскивающие и отпускающие, приветливо распахивали свои решетки вечерние и ночные заведения, в них гремели музыка и выстрелы, большие потоки мо лодежи туда вливались, а оттуда, порой, выносили завернутые в простыни неподвижные тела. В воздухе барражировали вертолеты, ощетинившиеся многоствольными пулеметами и пакетами ракет, при этом летали они так низко, что чиркали лыжами по крышам домов, а до особо назойливых Максим мог бы дотронуться рукой, встав на крышу своей машины.
