– Да порви ты эту бумажку, – сказал Степан Егорыч. – Ничего мне не надо. На дорогу харчей хватит, а уж на родной земле – не пропаду!
Катерина Николаевна вспомнила мужа, у нее уже сложилась привычка: всякий разговор, всякое событие становилось ей поводом вспомнить, – сказала:
– Может, Афанаса Иваныча там где встретите…
Если у собеседника или собеседниц было время слушать, Катерина Николаевна обязательно начинала говорить, какой Афанас Иваныч был хороший, разумный человек, как хорошо, в любви и дружбе они жили, хотя при Афанасе Иваныче не уставала корить его за всякие действительные и мнимые грехи: и о семье не заботлив, ленится насчет домашнего хозяйства, и выпивает, и не бережлив, ничего-то с ним не соберешь, не накопишь, и все куда-то отлучается, неизвестно куда, верно, полюбовниц в других селах имеет, и вообще только на горе он ей достался, одни с ним переживания и ничего хорошего…
Уже было время, когда должен был проехать дунинский почтарь. Степану Егорычу только оставалось взять свой вещевой мешок.
В последний раз вошел он в дом Василисы, уютно обогретый печью, как всегда – чисто прибранный внутри, с половичками на мытом, кирпичом оттертом полу, но пустой, молчащий. Катя в школе, Василиса с утра уехала в поле. Сделала это нарочно, попросив Степана Егорыча простить ее и не обижаться.
Мешок стоял у двери, как собрали и увязали они его с Василисой. Он был тяжело, туго набит: Василиса положила ему пару караваев хлеба, испеченных накануне, специально Степану Егорычу в дорогу, солонины, с десяток крупных головок луку, сыру и банку меда, что прислала из Камыш-Курлака сестра. А все остальное в мешке было прежнее, с чем Степан Егорыч и приехал сюда. Но перестиранное, переглаженное, перештопанное. Все Василиса собрала обдуманно, любовно, проверила, как самая заботливая жена… Но провожать не захотела.
– Уезжай лучше так, без меня, чтоб я этого не видала. А то еще не сдержусь на людях…
Прощались они минувшей ночью. Ходики отстучали уже полночь, а они все лежали без сна, на лавке Степана Егорыча, говорили шепотом, чтобы не разбудить Катю, а то просто молчали, оба каждое мгновение помня, что такая ночь у них последняя.
Голова Василисы лежала у Степана Егорыча на плече, и временами он замечал, что плечо его становилось мокро.
Ничем не был Степан Егорыч виноват перед Василисой: ни в чем ее не обманул, никакого своего слова, обещания не нарушил, а все-таки в нем было чувство какой-то вины, как будто он все же сделал что-то, что должно тревожить его совесть. А что он сделал? Только что появился тут, в этом хуторе, под этой крышей, и, сам того не желая, подал одинокому сердцу надежду, что оно может быть не одиноким…
