Шалая, совсем дикая мысль под влиянием речей Карболкина раз или два закружила голову Степану Егорычу: а что, может, в самом деле пристроиться возле Галины Фоминишны? Такой ли уж в этом грех? Она ж ведь сама его хочет, к себе тянет, а ему сейчас что – ему сейчас поспокойней пожить, ему сейчас после фронта и увечья питание хорошее нужно, чтоб вернуть здоровье и силу, подлечиться, подправиться… Да и одеться бы получше – зима вон какая лютая, и сколько еще ее впереди, а у него лишь гимнастерка бумажная, шинель «бэ-у» с десятого плеча, что в госпитале выдали, да сапоги кирзовые – тоже «бэ-у», сношенные, долго в них не проходишь, головки свиные уже порепались, вот-вот дырки засквозят…
Но Поля, Поля, родной его дом в деревне Заовражной, две его девочки – Катя и Маша… Двоешки, им сейчас уже тринадцатый год пошел, совсем уже большие, все понимают…
Младший сержант Федор Карболкин на такие колебания Степана Егорыча говорил неотразимо:
– Не на цепь же она тебя посадит? Придет час – и прощай, Галина Фоминишна, спасибо, сердешная, за приют и ласку и харчи твои, друг другом мы очень довольны – ну и, значит, квиты… Но ты и такое подумай: семья твоя под немцами год, даже боле. Живы ли? Найдешь, куда возвернуться-то? Сам повидал, какая это хреновина – война, как немец деревни-то наши палит. А ты уж не молоденький, сорок годов, чтоб все сызнова на пустом месте заводить. А тут тебе и крыша, и кровать с периной, и одеяло пуховое, и баба – лакомый кусок, и полное хозяйство…
Замолкал Степан Егорыч, не спорил с Карболкиным, сознавая, что не глупость он городит, многие ему сказали бы точно так, и сам он кому-нибудь Другому тоже так, наверное бы, сказал. Но нутро его все же отказывалось принимать советы друга, не соглашалось с ними. Не по душе ему было такое устройство. Вся его жизнь прошла в деревенском труде, нелегком, но честном, достойном, без хитростей; в родной деревне, округ нее, в целом районе его ценили за этот его труд, называли активистом колхозного строя. И такого разумного, с явной всеобщей пользой труда хотелось ему, искала и жаждала его душа и сейчас. А при Галине Фоминишне – кем бы он стал за ее сытый кусок, мягкую перину да ночные бабьи ласки? Только лишь личным ее батраком, работником при ее курах, овцах, корове…
Женщины, стеснившиеся у прилавка, нетерпеливо следили за тем, как Степан Егорыч рубил мясо. И это он не позабыл – как рассекать баранью тушку, на какие куски разделить грудину, задок, ляжки, чтоб в должной доле состояли кости и мясо. Взгляды женщин как бы притрагивались к каждому куску, кинутому Степаном Егорычем на прилавок, двадцать пар глаз одновременно щупали их со всех сторон, выбирая, оценивая качество, соображая стоимость и свои деньги. Степан Егорыч рубил мелко – никто не возьмет килограмм или больше, таких покупателей теперь нет, граммов двести, триста, да и то иным и это много, не по силе, будут просить размельчить еще, совсем малый кусочек – лишь бы приправить скудное варево мясным духом, блестками жира.
