Лучше трамвайное окно, в которое он уперся своей белой рубашкой, было бы подальше. По смущенным лицам напарников, по собственному смущению я чувствовал, что наши брючные карманы так и останутся оттянутыми. Никто из нас не решится в трамвайной тесноте ответить яростному ненавистнику так, как он этого заслуживает.
Плюясь и проклиная, немец сошел на ближайшей остановке. За ним дочь и жена. Он грозил нам той рукой, которой помогал им сойти по трамвайным ступеням.
Мы проехали еще две остановки.
— Ванюши с нами нет, — сказал я, когда мы тоже вышли из трамвая.
— Блатыгу сюда, а не Ванюшу, — ответил Костик. И повернулся к Дундуку: — Что ж ты его не шарахнул? Он же тебя первого обругал!
Василь угрюмо засопел.
— Я ж в стороне стоял, — сказал Костик. — Между мной и им был человек.
— Он всех ругал, — сказал Василь.
Костик всплеснул руками.
— Заговорил! Дундук!
Василь остановился.
— Сам дундук!
Это было неожиданно. Я не думал, что Василь когда-нибудь этому научится.
— А! Не нравится! — побледнел Костик. — Дундук несчастный!
Василь вздохнул в тот самый момент, когда, как мне казалось, он ударит Костика.
Мы двинулись дальше, и Костик все всплескивал руками — переживал минуту, в которую Василь едва не ударил его. Все шло будто по-старому, но минута не забывалась.
— Зачем Блатыге немец? — сказал Василь.
— «Зачем»! — обрадовался Костик. — Затем! Все тебе объясни! Все растолкуй!
— Ты сам как Блатыга, — отвернулся Василь.
Ход мысли Костика мне был понятен. Разве с таким Дундуком кашу сваришь! В лагере Костик расскажет, как из-за Дундука упустил фашиста.
Но, чтобы рассказывать без помех, Костик должен завербовать меня в союзники или восторжествовать надо мной, как над Дундуком. Что можно вообще не рассказывать, нам и в голову не приходило. И, споря, мы вновь и вновь переигрывали ту же историю — отвоевывали себе достойное место в будущем рассказе о ней.
Василь шел, молча посапывая. Упорного молчания я не любил. Человек так уверен в своей правоте, что наглухо запирается. Собственной правоты ему достаточно. К тому же в молчании какой-то непереносимый упрек. Василь Дундук додумался, а ты нет. И правота как бы не собственная, а деревенская, бессловесная, с которой он когда-то стоял перед нами набыченный и которая опять нет-нет и скажется в его упорном молчании.
— Блатыга немца не шарахнул бы? — спросил Костик.
— Лучше он нас кого-нибудь шарахнет, — не сразу ответил Василь.
Я и сам так думал, но почему-то с сочувствием услышал, как возмутился Костик:
