Но куда более страшное испытание ожидало Верлена через год. Он всегда хотел любить и, главное, быть любимым. Не случайно многие исследователи именовали его натуру «женской» — впрочем, он признавал это и сам. И первой его любовью (если не считать веснушчатую малышку из Меца) была кузина Элиза. Верлен часто приезжал на лето в Леклюз. Они гуляли вдвоем, и рядом с ней он не чувствовал себя ни робким, ни уродливым. Он был ей дорог, она его «понимала», верила в его гений. Желая доказать это, она дала ему денег на издание первого сборника — будущих «Сатурнических стихотворений». Разумеется, Верлен мог бы обратиться и к матери, которая никогда ничего не жалела для своего Поля. Но он принял дар кузины — как дар любви. Это было счастье, омраченное лишь замужеством Элизы. Она стала женой добропорядочного и богатого свекловода, сменив девичью фамилию Монкомбль на Дюжарден не по любви, а из соображений приличия — по настоянию семьи. Это была безупречно порядочная женщина, которая могла отныне относиться к своему кузену лишь как любящая сестра. После свадьбы Элизы Верлен вновь почувствовал себя «осиротевшим».
Но и это было еще не самое худшее. Осенью 1866 года Элиза вторично стала матерью. Роды оказались трудными, а здоровье у нее всегда было хрупким. Вероятно, она успела узнать о том, что в ноябре вышли «Сатурнические стихотворения», но вряд ли ей удалось подержать эту книгу в руках, ибо всего лишь через три месяца случилась катастрофа: она пела за столом для своих близких (недаром именно ее Верлен называл в стихах своим мистическим «соловьем») и вдруг упала без чувств. Через несколько часов ее не стало. Ей было чуть больше тридцати лет.
«… ее доктор — да простит ему Господь! — лечил ее, среди прочего, морфием, который тогда не вводили с помощью инъекций, а глотали. Кузина моя, испытывая большое облегчение после каждого приема лекарства, в конце концов, как это часто случается с больными, принимающими наркотик, пристрастилась к нему и, вероятно, превысила дозу — и без того излишнюю — прописанную ей этим деревенским врачом…»
Верлену послали телеграмму в Париж, но он опоздал: сойдя с поезда и не заметив посланного за ним экипажа, он прошел двенадцать километров пешком, в грозу — и, дойдя до Леклюза, услышал похоронный звон. Воспоминание об этом было столь ужасным и навязчивым, что породило сон — Верлен часто видел его, но сам не мог объяснить некоторых деталей:
«… сон застает меня снова шагающим во весь дух по одной из улиц… Она поднимается в гору, эта улица, а причина моей поспешности — похоронное шествие, за которым я иду вместе с моим отцом, умершим уже давно, но с которым почти всегда я вижусь во сне. Я, вероятно, останавливался для покупки венка или цветов, потому что не вижу больше катафалка, который, должно быть, свернул в конце улицы в узкий переулок, уходящий направо. Направо, а не налево».
