Тем временем в кабинет Главковерха зачастили те самые, уже знакомые многим личности, соотносящиеся с кинофикацией, как верблюд с театром пантомимы, а вскоре дюжие парни в «адидасах» и пьяноватые мужики в спецовках поволокли на пустующие этажи роскошную офисную мебель, диковинную электронную «оргтехнику» в ярких коробках, ковры и даже необтесанные каменья для устройства декоративных прудиков и фонтанчиков. Грянул металл, полыхнула электросварка, и многие помещения отгородились от мира острожными решетками и снарядоустойчивыми дверьми, на которых запестрели замысловатые вывески. Со знакомыми по школьно-институтскому курсу английского «трейдами» и «лимитедами» Волин еще как-то мирился, но, проходя однажды мимо двери с надписью ЗАО «Аллос», не выдержал и бросил сонному охраннику:
— Вы уж припишите в начале букву эф, чтоб всем все было ясно.
Охранник глянул на Алексея Александровича недоуменно и зверовато и ничего не ответил.
Разгадав коварный замысел директора, сотрудники от глухого роптания перешли к склочному гундежу, чреватому кляузами и налоговыми проверками. Но мудрый и решительный Главковерх немедленно созвал совещание, на котором объявил притихшим подчиненным, что тот, кто желает получать жалование в размере пары-тройки установленных родимой властью минимальных зарплат, может продолжать раздувать пожар революции. А заодно пусть присматривает и новое место работы. Прочие же в обиде не останутся. Вопросы есть?..
На этом три четверти конфликта были исчерпаны, а на оставшуюся четверть директору было наплевать. К тому же слово свое он сдержал.
Со временем фирмачи не только сжились с кинопрокатчиками, но кое в чем и сдружились. Волин (он все же получил хоть и скромный, но отдельный кабинет) стал замечать, как иные его коллеги время от времени воровато исчезают за бронированными дверьми или шушукаются по закоулкам с лощеными клерками, а потом ведут по телефонам приглушенные переговоры, в которых мелькали непонятные Алексею Александровичу слова: сертификат, растаможить и им подобные.
Некоторые молодые сотрудницы по окончании рабочего дня больше не брели под проливным дождем или палящим солнцем к запруженной народом остановке троллейбуса, а погружались в кожаные недра сверкающих «джипов» и в компании их владельцев уносились в неизвестном направлении.
Те, кто вел дружбу с «арендаторами», стали лучше одеваться, у них завелись деньжата.
Волин никак не реагировал на этот процесс «классовой диффузии». В сущности, ему было наплевать. Попав в «контору» сразу после окончания гуманитарного вуза, он всерьез увлекся волшебным искусством синема и на протяжении без малого двадцати лет работы все остальное его почти не касалось. Волину доставляло огромное наслаждение погружаться в творимую экраном симфонию формы, цвета и звука, проникающую в тайники его души то нежно и едва ощутимо, как вечерний ветерок в открытое окно, то словно пальцы хирурга в рассеченную скальпелем плоть. Он подолгу носил в себе разбередивший его сердце фильм, продолжая жить им и наслаждаться, словно привкусом недавно выпитого хорошего вина. Волин даже не пытался скрыть от себя, что тот, экранный, мир ему ближе и родней, чем реальный, порой напоминающий не мускатель, а «вермут розовый», шиш с полтиной бутылка. Но и с кинопрокатовской рутиной он мирился безропотно, работал на совесть, приобрел немалый опыт, избегал склок, не штурмовал служебную лестницу, и все это в совокупности уберегло его от грянувших сокращений.
