— Ты так говоришь — «вспоминать», как будто мы собираемся надолго проститься.
— А что для тебя значит «надолго»? — поинтересовалась я.
— Ну, на неделю, на две. — Никита придвинул к себе поближе тарелку и стал с опаской рассматривать ее содержимое.
— И ты смог бы прожить без меня две недели? — совершенно искренне удивилась я.
— Ну, скажем, если очень захотеть, то можно и больше, — ответил он, накручивая на вилку расплавившийся в омлете сыр.
Счастье надуло губы и отвернулось к окну.
— А почему омлет сладкий? — спросил Никита.
— Тайская кухня. — Я неопределенно дернула плечом, продолжая наблюдать за крупными каплями дождя, которые торили длинные извилистые тропинки на немытом с осени стекле.
Как слезы, подумала я. Слезы счастья или слезы обиды?
— Очень вкусно. — Никита снова стоял за моей спиной и, обняв меня за талию, дышал мне куда-то в ухо.
— Не пропадай, пожалуйста, так надолго, — попросила его я.
— Да куда я от тебя денусь? — прошептал Никита, и я услышала, как его сердце переместилось в мою ушную раковину.
Если сейчас повторится все то, что было полчаса назад, то я уж точно опоздаю на работу. При одной только мысли о работе мое раздвоение личности резко закончилось. Я перестала быть счастьем, счастье перестало быть мной.
Я молча выкрутилась из Никитиных объятий и принялась собирать со стола.
— Оставь все, я сам, — сказал Никита, наблюдая за мелкой тряской моих пальцев.
Счастье кончилось, а желание еще нет. Я, покачиваясь, вышла из кухни и закрыла за собой дверь.
И все-таки дело не в работе. Счастье сдохло чуть раньше, тогда, когда Никита обмолвился, что сможет прожить без меня две недели.
А я сколько без него смогу прожить?
И день уже проживала без него, и два, и даже три. А хорошо ли тебе было, девица? Хорошо ли, красавица? Хреново, дедушка. Хреново, Морозушко.
Вся жизнь между полюсом и экватором, то холод, то жар.
Я качалась на одной ноге, пытаясь второй попасть в джинсы.
— Маша, я ушел, — послышался из прихожей Никитин голос.
— А поцеловать? — тихо напомнила я.
Ответом мне было молчанье.
Я вышла из комнаты и прошла на кухню.
Посуда была вымыта, со стола все убрано, и на фоне старой клетчатой клеенки красовалось сердце, пронзенное стрелой. Теперь понятно, почему этот подлец смылся, как следует не попрощавшись. Когда он трудился над этой композицией, составляя незамысловатый рисунок из кусочков сахара, мое пропавшее счастье уже не подавало признаков жизни.
Распотрошенная сахарница стояла в сторонке в полном недоумении, типа посмотрите, люди добрые, шо же это деется, средь бела дня на глазах у всех тырят самое дорогое. Но наполнить ее вновь и одновременно разрушить такую совершенную красоту у меня не поднялась рука. Так и буду до конца своих дней пить чай в прикуску с Никитиным сердцем.
