Шахов рукавом смахнул со стола окурки, крошки, отодвинул в сторону грязную посуду и неторопливо положил бумаги.
Главецкий осторожно присел к столу; лампа освещала его наклоненную голову с редкими, прямыми, белокурыми волосами, подстриженными ежом.
Шахов отступил немного назад и открыл кобуру; за спиной Главецкого он переложил револьвер в карман шинели; барабан щелкнул и этот короткий стук вдруг взметнул Главецкого с его места.
- Что? Что? Что? - внезапно закричал он визгливым голосом, оглядываясь на дверь и приседая.
- Да нет, ничего, чего вы? - ровным голосом сказал Шахов. - Это я... Озноб! Зубами!
- Озноб? Зубами? - как бы уговаривая себя повторил Главецкий. - Да, да. Тут действительно не... тепло.
Белокурая, остриженная ежом, голова снова появилась в светлом кругу от лампы.
- Доношу, что, по назначении меня начальником сводного красногвардейского отряда, - негромко и невнятно бормотал Главецкий, - мною был получен приказ занять позицию...
Шахов выдернул из кармана револьвер и быстро засунул руку за спину.
- В тот же день, согласно предписания, отряд был продвинут вперед, читал Главецкий, - заняв позицию, вырыли одиночные окопы... да это не то совсем, - пробормотал он, не оборачиваясь.
Шахов стукнул зубами и вдруг резким движением выбросил руку с револьвером вперед.
- Нет, нет, нет, - закричал Главецкий, роняя стул и бросаясь в сторону; он дрожал, все лицо его дергалось.
- Нет же. Не... Нет же...
Шахов, вытянув вперед голову, подошел к нему и приставил к лицу револьвер.
- Нет! - взметываясь и трепеща, кричал Главецкий; он сползал по стене, приседал вниз, на пол и снова приподнимался.
Шахов нажал курок - револьвер не выстрелил; он перекрутил барабан и нажал снова; курок коротко стукнул, - а Главецкий все приподнимался, дергая головой и защищаясь руками.
Тогда белый, как мел, с отвалившейся челюстью, Шахов отступил назад и, схватив Главецкого за плечо, с бешенством ударил его в висок, тяжелой рукояткой револьвера, - и в ту же минуту сломанное, смятое тело, сползло вниз по стене и упало мешком к его ногам на пол.
Шахов, задыхаясь, отошел в сторону, к свету, и стоял несколько минут неподвижно; ничего не было слышно, только явственно и четко стучало у него сердце, да все также звенела на столе закоптелая керосиновая лампа.
И вдруг, сообразив что-то, он приблизился к Главецкому и автоматическими, до сумасшествия размеренными движениями вытащил у него из заднего кармана брюк затрепанный кожаный бумажник; в первом же отделении, рядом с воинским билетом, лежала бумага военно-полевого суда, та самая, которую показывал ему на углу Болотной Главецкий.
