Жюли не предвидела, что на неё так подействует обстановка, которую она когда-то выбрала и любила. Кровь застучала у неё в висках, и, прежде чем ответить отрицательным знаком шофёру, спрашивавшему: «Мне проводить госпожу графиню?», – она подняла голову к окну, из которого, бывало, выглядывал её муж, чтобы крикнуть Бопье: «Ровно в два!»
«Ровно в два… И машина где-то пропадала до четырёх… Или Эрбер катил в такси к какой-нибудь девке…» Она поднялась на невысокое крыльцо, вошла в вестибюль почти бессознательно – ноги сами помнили каждую ступеньку, рука – дверную ручку. Запах женских духов в вестибюле привёл её в себя. «Духи Марианны… Слишком крепкие духи, слишком много денег, бриллиантов, волос…» Неожиданное раздражение обостряло зрение и слух. На втором этаже ей показалось, что в щёлочке приоткрытой двери лезвием блеснул взгляд, донеслось чьё-то дыхание, и дверь закрылась. «Моя спальня…» Впереди шёл лакей, и она ожидала, что он откроет дверь, соседнюю с дверью спальни Эспивана и ведущую в его рабочий кабинет. Но лакей попросил её подождать в незнакомой маленькой гостиной. Она услышала за стеной голос Эспивана и на какой-то момент потеряла ориентацию во времени, усомнилась в реальности происходящего, ей показалось, что она во сне пытается поймать снящуюся достоверность. Лакей вернулся, и она пошла за ним.
«Куда, к чёрту, перебрался Эрбер?» – думала она, считая закрытые двери. «Моя спальня… Бельевая…
Его спальня… Комната, которую мы называли детской…» Вдруг она резко остановилась, с отчаянием спохватившись: «Я не переобулась!» Она готова была повернуться назад, убежать. Потом успокоилась: «Ну и что? Гляди-ка, он устроился в детской. Забавно!» Её провожатый посторонился, и Жюли вошла во всей красе – прелестный нос насторожён, глаза нарочито близоруко прищурены, узкий рот приоткрыт в холодной любезной улыбке, взгляд нацелен на высоту человеческого роста. Но голос Эрбера донёсся с узкой койки:
– Значит, за тобой надо посылать? Сама бы ты так и не объявилась?
Голос был весёлый, молодой, звук которого Жюли до сих пор не могла слышать без боли и ярости. Она опустила глаза, увидела лежащего Эрбера, всмотрелась. «Ах! – подумала она, – ему конец». Запах эфира, знакомый Жюли по многим в недобрый час посещаемым местам, вдруг обрёл пугающую значительность и подсказал, что ей говорить и делать.
– Эрбер, – сказала она немного слишком ласково, – что это ещё за фокусы, что за газетная шумиха? И это ты ради меня вырядился в пунцовую шёлковую пижаму? Что я, по-твоему, должна думать о мужчине, который принимает меня в пунцовых шелках?
