– Белый цикорий! Чудесный дикий цикорий!.. – распевал голос на улице. Алиса прислушивалась, не веря своим ушам. Одна половина её существа бодрствовала, а другая не могла пробудиться ото сна.
«Белый цикорий!.. Это слишком хорошо. Я сплю… – грезила Алиса. – А может быть, сейчас мне двадцать шесть лет и сегодня вечером у меня с Мишелем свидание в маленьком театре "Гревен"».
Арпеджио на рояле и последовавший за ним речитатив – вступление к «Шахерезаде» – привычно разбудили её. Она лежала одна в ложбинке родного гнёздышка под большим окном мастерской, задёрнутым зелёной занавеской. Сливаясь с роялем благодаря прижатой к нему спинке дивана, она, как и в прежние времена, впитывала в себя музыку, вибрациями сообщающуюся её пояснице, бёдрам, наполненному воздухом пространству её лёгких. Она ощутила такую наполненность звуком, что прогнала от себя остатки сна и простёрла руки к зелёному дневному свету, к мелодии, к музыкантше, к своим прежним двадцати шести годам…
Сидя за роялем, Коломба курила, закрыв глаза и склонив голову набок. Она засучила повыше рукава пижамы папаши Эд. её босые ноги были на педалях.
– А где та, вторая? – крикнула Алиса.
– Варит кофе, – сквозь зубы пробормотала Коломба. Она встала из-за рояля, открыла нижнюю створку большого окна и облокотилась на его край.
– Белый цикорий! Чудесный дикий цикорий! – пела улица.
Алиса вскочила, затянула свитый шнуром пояс купального халата, в котором она спала, и присоединилась к сестре.
– Коломба! Но это ведь всё та же торговка! Коломба!
– М-да.
– Нет, ну неужели же зеленщица с тех пор всё та же?
Вместо ответа Коломба зевнула, и лучи майского утра высветили всю её усталость.
– Я мешала тебе спать, Коломба? Большая рука опустилась на плечо Алисы.
– Да нет, детка. Просто я, кажется, уже три года не могу отоспаться. А ты? Хорошо выспалась? «Сун-сун-вени-вени-бен?» Какая ты свеженькая! Я ещё как следует не разглядела тебя. Алиса… Не обижайся, но… Неужели можно выглядеть, как ты сегодня, и при этом горевать?
Алиса передёрнула плечами.
– Это глупо, Коломба… Бывает, что умирают и те собаки, у которых холодный нос. Впрочем, о моей смерти никакой речи быть не может. Нельзя испытывать чувство нравственной вины за хорошее здоровье.
– Нет, можно, – сказала Коломба. – Чуть-чуть. Подставив лицо лучам льющегося в окно солнца, Алиса щурилась, наморщив нос и приподняв верхнюю губу. Эта гримаска позволяла видеть её розовые дёсны, широкие, глубоко посаженные зубы, а на шапке её чёрных волос, подстриженных по линии бровей, играли синие отблески. Внезапно она оживилась.
