Офицер внимательно осмотрел комнату Тараса Викентьевича. Пышная кровать, с чистыми, взбитыми подушками, рояль, шкаф с книгами понравились ему.
– Здесь буду жить я, – сказал он Семеновне. – Вы будете служить мне. Барышня может тоже заходить в мою комнату. Я люблю красивых русских барышень.
Он пощекотал шею кота, осторожно сбросил его на пол и очистил мундир от приставшей шерсти.
– Кормили его сегодня? – спросил он.
Глаза Семеновны вспыхнули недобрым огнем.
– У нас людям есть нечего.
– А! – и, обращаясь к солдату, офицер по-немецки распорядился не забыть принести молока коту.
Солдат вытянулся и откозырял. Офицер вышел на середину комнаты и встал, подперев бока руками.
– Но ариец не может жить под одной крышей с иудеем. Его здесь не должно быть, – продолжал офицер, брезгливо указав на Костю.
У Кости побледнело лицо. Он с ненавистью взглянул на офицера и протянул руку к окну. На подоконнике лежала его кепка.
«Куда же он пойдет? – с тоской подумала Дина. – Хоть бы Семеновна попросила их…»
Но Семеновна не просила. Она стояла все так же неподвижно, завернув руки в передник, и лицо ее было мрачным.
Дина умоляюще протянула руку к офицеру, но мгновенно опустила ее, встретив холодный взгляд серых глаз. Она поняла, что просить бесполезно.
«Он такой же ужасный, как все немцы», – подумала она, и снова ее охватил страх. Она хотела сказать Косте что-то хорошее, успокаивающее, но зубы ее стучали, она дрожала и чувствовала, что ладони ее рук становятся влажными.
– К вечеру нужно прибрать здесь, – спокойно заговорил немец. – Я буду переезжать. Все оставить как есть, только со стен эту дрянь уберите, – он кивнул головой на картины Шишкина «Лес» и Левитана «Поздняя осень», висевшие в комнате Тараса Викентьевича напротив двери. – Русского искусства теперь нет, – продолжал он, рукоятью плети дотрагиваясь до картины Айвазовского и Репина «Пушкин на берегу Черного моря». Картина висела в кухне над столом.
Бросив прощальный взгляд Дине, Костя направился к двери, но когда немец заговорил об искусстве, он повернул к нему гневное, пылающее лицо и сказал, задыхаясь от волнения:
– Что вы понимаете в искусстве?! Ваш народ…
– Костя! – умоляюще прошептала Семеновна, и первый раз за этот вечер в глазах ее мелькнул страх.
Дина бросилась к Семеновне, прижалась к ней и замерла.
– Что, собачка? – удивленно отступил офицер назад. Очевидно, он хотел сказать «щенок», но не знал этого слова на русском языке. Немец засмеялся: – Иудейская собачка защищает русское искусство! О, это великолепно! Такого зрелища я еще не встречал в России.
