Этот памятник поразил девочку. Ей ведь не приходилось еще видеть изображение человека в натуральную величину.
В первую ночь Маша не могла уснуть. Среди ночи она оделась и выскользнула из комнаты. Где-то вдалеке тарахтел двигатель электростанции, но ни в одном окне света не было, и со столбов, торчавших вдоль улицы, слепо смотрели вниз пустые патроны, может быть, совсем не знавшие электроламп. Зато яркая луна озаряла улицу, и дома, и успокоившийся перед зимней стужей Анадырский лиман.
Состояние у Маши было странное. Словно кто-то чужой вел ее по безлюдному селению. Под ногами хрустела галька, и тень скакала со стены на стену, следуя за Машей, как добрый дух-хранитель. Маша была в одной камлейке, накинутой поверх ночной сорочки. Холодный ветер охватывал тело, заставляя сжиматься сердце. По другую сторону улицы тени возле домов были темны и глубоки, как морская пучина. Со стороны лимана доносились всплески — то ли шел отлив, то ли в узкую горловину поднималась соленая вода.
Маша переулком вышла на площадь. Серый камень памятника при луне казался живым и теплым.
— Дорогой Ильич, — зашептала девочка, — мне вчера исполнилось пятнадцать лет. И я хочу только вам сказать… хочу сказать… — Маша огляделась. Ей показалось, что кто-то подсматривает. Похолодело в груди. Но это была всего лишь собака. Она с любопытством уставилась на девочку, съежившуюся под старой камлейкой. — Дорогой Владимир Ильич, — продолжала Маша. — Меня даже в пионеры не принимали. А я так хочу в комсомол! Ведь ни я, ни моя мама не виноваты, что у меня оказался такой отец. Он нас выгнал, когда мне и года не исполнилось, а маме моей было тогда почти столько лет, сколько мне сейчас. Я всегда была за Советскую власть, потому что моя она… Я многого еще не знаю, окончила только семь классов. На «отлично»!.. Пусть люди не попрекают меня отцом. Для меня отцы — учителя мои и вы, Владимир Ильич…
Пес тявкнул. Послышались чьи-то тяжелые шаги. Может быть, это дежурный по общежитию пошел за водой? Маша поспешила прочь от памятника.
А днем на уроке истории она впервые услышала о первом ревкоме Чукотки. И в тот же день побывала на братской могиле расстрелянных. Над большим бугром, мало похожим на другие могилы, возвышался деревянный, побелевший от ветров и времени обелиск. Он слегка покосился, как и все окружавшие его надмогильные кресты и памятники, — таково уж было свойство анадырского кладбища. Здесь ничего не стояло прямо — почва зыбкая, болотистая, оттаивавшая летом лишь на полметра вглубь.
