В другой раз Антон услышал от Генки о Грише Толстых. Недавний деревенский парень, выпускник техникума, он жил в их доме, в первом подъезде, где и Антон с Генкой, на четвертом этаже, в общей трехсемейной квартире, занимая одну тесную комнатенку.
– Вчера он с женой в кино ходил. В новом костюме, принаряженный. С галстуком. И жена его в новых туфлях. Он же техник простой, всего только первый год работает. Телефоны по домам чинит, новые устанавливает. Зарплата у техника известно какая – только кой-как прокормиться. Откуда он мог деньги на новый костюм взять? Жене на туфли? Костюм-то, туфли – они ого-го сколько стоят!..
А вслед за этим бдительно Генку заинтересовали дворовые бабульки: сидят на лавочках до поздних часов и все говорят, говорят…
– Очереди ругают, – осуждающе сказал Генка. – За всем, дескать, что ни возьми, очереди – и за хлебом, и за крупой, и за маслом растительным… А уж за ситчиком или галошами с ночи надо становиться… Надо бы послушать их разговорчики повнимательней. Может, не только очереди, но и вообще все ругают, всю советскую власть? Я к ним кого-нибудь из наших девчонок подсажу. Будто бы что-то вяжут, а сами пусть хорошенько послушают…
– Так это же их бабушки родные, – сказал Генке Антон. – За своими родными бабушками им шпионить? А очереди действительно за всем. Каждый день они в них по много часов стоят. Как же им про это не говорить? Вот и говорят. Ноги у всех больные, в этих самых очередях намученные.
– Больше, что ли, не о чем им говорить В нашей стране не только очереди, в нашей стране и Турксиб, и Днепрогэс построили, и на Урале домны пустили. Зачем только одно черное видеть?
– Бабушки же Турксиб не строили, что их прямо касается – о том и речь. А ты хочешь, чтобы девчонки из своих бабушек вредителей сделали?
– А Павлик Морозов как? Он всем нам пример. Таких же лет, как все тут во дворе. Свои родичи ему – что, разве не дороги были? Но политическая сознательность выше всяких родственных чувств. Разглядел среди своих родичей врагов – и не стал их жалеть. Сообщил куда положено. И правильно сделал. Потому Павлику теперь такой и почет.
Возразить Генке Антон не смог – не нашлось слов. Генка вроде был кругом прав, но соглашаться с ним не хотелось.
Схваченных для допроса мальчишек Антон не бил, в сарай под замок или в подвал для «развязывания языка» не затаскивал, а когда Генка стал посылать разведчиков шпионить за дворовыми бабками, за подравшимися соседями, за Гришей Толстых – не продает ли он «налево» казенные телефонные шнуры, розетки, а то и целые телефонные аппараты, ведь все это острый дефицит, на нем можно огребать большущие деньги, – Антону стало совсем не по себе и не захотелось пребывать в разведчиках дальше. Что-то в нем повернулось – и он уже не мог слепо, бездумно, покорно подчиняться Генке, быть чисто механическим инструментом в его руках: куда Генка направил – туда и иди, что приказал – то и делай. И не рассуждай при этом, не лезь со своими мнениями, которых у тебя не спрашивают… Четких слов – что именно его отвращает – у него не было, он не смог бы объяснить даже себе, словесно все это в нем еще не оформилось, но внутренние чувства были явственными и сильными. Непреодолимыми. Больше не хочу! Не могу. Все, точка! Противно!
