Бородачи улыбаются, слушая бессвязные, но радостные слова. Садят парня за стол, угощают как всякий раз, когда он приходит.
— Счастливо тебе, Ясовей. Добирайся до тундры, найди родителей. Ты уж теперь немножко грамотный, так дальше учись, не бросай. Кто знает, может, придет пора, грамота очень тебе потребуется. А в случае, если трудно будет, обращайся к нам. Поможем чем сумеем.
Как только первая рыбацкая лодка пошла вниз, Ясовей сел в греби и до самого Пылемца не выпускал весла из рук, разве что только на ночлег. Выйдя на берег, он опьянел от запаха луговых трав, от ветров со всех четырех сторон, от солнечного сияния над безбрежными просторами тундры, о которой так грустилось на чужбине.
— Огей!
На бугре, как раз против солнца, стоял чум. Казалось, веселый солнечный шар поддерживается концами шестов, торчащими веером над вершиной чума. Ясовей даже забыл попрощаться со своими спутниками, со всех ног кинулся на бугор.
— Ань здорово!
— Здорово, здорово.
У раскрытого выхода из чума стояла старуха в бурой выношенной панице. Она смотрела на незнакомого парня, закутанного в ветхую кацавейку, равнодушными глазами и сказала сухо, будто не к нему и обращаясь:
— В чуме никого нет.
— Ты, бабушка, не узнала меня? Ясовей я, сын Хосея...
— Вот ныне-то узнала. Помню, что Ясовеем звали. Слышала в Андеге, люди говорили: уморил купец Обрядников и Тахаву и Хосея на чужой стороне. А чум взял себе. И олешков взял, сколько было. Тебе-то что-нибудь дал ли?
Старуха говорила и говорила. А Ясовей стоял, не двигаясь, слушал и не слушал, смотрел за реку, в синеющую даль, и ничего не видел...
— Ты уж большой стал, парень, — продолжала старуха, — вымахал, ишь ты, до мокодана, поди, рукой достанешь. Где живешь-то?
— Нигде не живу.
Старуха с недоумением посмотрела на Ясовея, пошамкала губами, тронула за рукав.
— Что ты, милый! Нигде-то жить нельзя. И олень где-нибудь живет, комар и тот под листом в болотине ночует. Зайди-ко в чум, кипятком прополощись, согрейся. Заходи...
