«— Иди и размажь по земле это надоедливое насекомое! — приказал Совартус, сопровождая свои слова повелительным взмахом руки.
Создание Силы, заключившее в себе все четыре стихии, отвернулось от замка и зашагало со страшной скоростью. Гигантскими шагами передвигалось оно на ногах-смерчах…»
Мне решительно не нравились американские названия книг о Конане. Безликие и ни о чем не говорящие, кроме очевидных достоинств главного героя («меченосец», «торжествующий», «триумфатор»). Я решила придумать собственные. Так появились заголовки — «Черный камень Аманара», «Тайна врат Аль-Киира» и «Четыре Стихии».
Вообще же я страшно гордилась званием «крестной матери советского Конана» и похвалялась сим достижением на каждом углу. Лет восемь спустя после моих первых переводческих опытов, Мария Семенова сказала мне:
— Между прочим, первая перевела «Конана» на русский язык — я.
Я обиделась:
— Ну вот еще.
— Да, — продолжала Маша. — Именно. Тогда еще английских оригиналов ни у кого не было, а я случайно в букинистическом купила томик на немецком. Я даже немецкий язык ради «Конана» выучила! Сперва просто читала, лазала в словарь, а потом поняла: это так здорово, что владеть этим в одиночку просто подло по отношению к остальным. Надо бы для всех… И перевела!
И тут первые проблески догадки замелькали у меня в голове.
— А как выглядела та книжка? Желтая такая? И на обложке фотография Арнольда Шварценеггера?
— Да…
— И стоила сия книжица десятку?
— Да… кажется.
— Угу. Это была моя книга. Я ее перевела, а потом продала оригинал, когда мы без денег сидели. Удивилась еще, что так быстро книгу купил кто-то…
* * *
Я переводила одну за другой повести о Конане (на сей раз говардовские). Переводила с немецкого, но это обстоятельство никого не смущало. Редактор сверял мои переводы с «системными», более близкими к тексту подлинника, но куда менее литературными. Работала я очень быстро, за неделю перевела и отпечатала на машинке больше девяноста страниц. Работа над переводами и возможность неограниченно общаться с единомышленниками делали меня по-настоящему счастливой. Я просыпалась — и скорее бежала к письменному столу. Засыпая, я торопила ночь — скорей бы утро, скорее бы снова взяться за любимое дело!
В свое время я объяснила ребенку, что на рукописях ни в коем случае нельзя рисовать каляки-маляки. Можно только на чистых листах бумаги. Сын Вовка послушно перестал чиркать карандашом по тексту. Но однажды я обнаружила лист, где каляки густо и аккуратно шли по полям и заполняли все пробелы между строчками.
