суетня — «я понять тебя хочу, темный твой язык учу»). Вот что происходит во внутреннем мире Александра Александровича, и это уже откладывается, как
понимание своего рода, потому что он —
понимает.Фауст из мира Матерей прямо на сцену приводит не сценическую Елену, а Елену, взятую им из мира Матерей, и эта Елена становится его женой, они рождают Эвфориона — «стремление к высшему». Но персонажи той сцены у Гете не знают, кто это — Елена Прекрасная ли, или кто? Они не могут понять, что для имеющих глаза и слух к мистике это — Елена, а для других — неизвестно кто. Словом, Фауст непосредственно из мира Матерей приводит в «Балаганчик» Елену, которая и должна поднять эту упавшую в пруд церковь. Прикосновение к непосредственной данности, к целинам, к истокам нашего бытия есть прикосновение к чаяниям жизни, которая дает цветы.
И опять органологически характерно стихотворение Блока этого периода «Моей матери»: «Я насадил мой светлый рай… (говорится про сад)… и бережно обходит мать мои сады, мои заветы, и снова кличет — сын мой! где ты? цветов стараясь не измять. Все тихо. Знает ли она, что сердце зреет за оградой? что прежней радости не надо»… (Да, не надо, ибо «прежнее» — нельзя консеровать и жить консервами былого периода; Александр Александрович никогда консерватором не был) — «что прежней радости не надо вкусившим райского вина». Это прикосновение к миру Матерей есть, таким образом, источник какого-то райского чувства, которое и выражается чудесно в стихотворении «Принимаю». «О, весна без конца и без краю, без конца и без краю мечта! Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита!». Первое испытание — побеждено. Имя Елены сейчас же узнается. Это есть имя России.
Блок становится, прикоснувшись к земле, тут впервые нашим национальным поэтом. Он понял, что мировая София не может быть без оправы человеческой, но он понял еще и то, что эта оправа человечества без народного лика, без народной души, без прикосновения к корням народности не может дать плодов. Интернационал может быть только со-национал, ко-национал; «интер» — «лежащий между» — может быть иногда и тем мертвецом большим, о котором Гоголь говорит в «Страшной мести»: его грызут другие мертвецы. Этот «интернационал» должен войти в душу «национала» для осуществления, для конкретного воплощения человеческих задач.
Это все понял Александр Александрович. Низведение «Прекрасной Дамы» в хаос, в чернозем — продолжается, углубляется и конкретизируется, и в этом нисхождении появляются ноты прекрасного снисхождения, сердечности, расширенного сердца. Можно сказать, что теперь «Прекрасная Дама» существует для Александра Александровича в каждой женской душе; в каждом сознании русском живет она, живет и продолжает жить, и ее имя — Россия, которая и становится женой поэта: «О, Русь моя! Жена моя!» Вот кто Прекрасная Елена, которую он вывел из хаоса.
