Продраться сквозь кусты оказалось делом непростым. Колючие ветви сомкнулись, переплелись плотно; кривые шипы цеплялись за одежду, царапали кожу; узловатые перекрученные стволы стояли так тесно, что протиснуться меж ними порой можно было лишь боком. В зарослях было сумрачно, серо – даже звуки недалекой битвы потускнели и расплылись. От сырой земли шел тяжелый дух, и у Тильта кружилась голова и перехватывало дыхание.
Он не стал забираться совсем уж глубоко. Выбросил тяжелую ненужную саблю, нашел ямку у корней тернового дерева, нагреб в нее палых листьев – и устроился в своем убежище, похожем на гнездо.
Снизу, с земли, обзор был гораздо лучше – не мешали частые ветки. В просветах даже можно было различить кое-какое движение и острые холодные проблески – это лесные разбойники бились с солдатами барона. Тильт уже не пытался угадать, на чьей стороне сила. Ему это стало безразлично. Он лишь хотел, чтобы его исчезновение заметили как можно позже. И он верил, он убеждал себя поверить, что искать его не станут.
Действительно, зачем он барону?
И неужели разбойники, потерявшие многих товарищей, бросятся в погоню за мальчишкой-писцом, не зная даже, в каком направлении тот двинулся?
Нет! Они оставят его в покое. Кто бы ни победил. У них найдется достаточно дел, и они просто забудут о сбежавшем пленнике.
В конце-концов, им легче похитить нового писца, чем искать сбежавшего в этой чащобе…
Тильт кивнул и перевернулся на спину. Он уже почти успокоился.
Над головой светилось небо, испещренное черной сеткой ветвей.
«Вот как странно, – лениво подумал Тильт. – Еще вчера холодный ветер с трудом тащил по небу свинцовые тучи, а сейчас тихо и ясно, будто в летний погожий день».
Куда все девалось?…
С ветвей отрывались потерявшие жизнь листья; они падали, кружась, и мягко ложились на землю. Тильт смотрел на них, все больше и больше погружаясь в умиротворенное созерцание – и в какой-то момент ему вдруг открылось нечто огромное, очень важное, бесформенное – невыразимое простыми словами.
Подобные озарения посещали его и раньше. Обычно он, бросив текущие дела, хватался за перо и выплескивал на бумагу свои ощущения, мысли, освобождался от них, притом остро чувствуя беспомощность выбранных слов и вялую ущербность складывающихся предложений.
Сейчас под рукой не было ни пера, ни бумаги.
«Может, и к лучшему», – подумал он, вспоминая разочарование, возникающее при перечитывании получившихся опусов.
Он лежал еще долго, глядя вверх и ворочая в уме тусклые слова…
