Дева Света! Где ты, донна Анна?
Анна! Анна! — Тишина.
Мы наткнулись друг на друга, и он чуть ли не каждый день стал появляться перед нашим вагоном, вызывал меня, чтоб переброситься парой слов. Он разыскивал меня, когда я дежурил по ночам у телефона, просиживал часами, если все вокруг спали, рассказывал мне о своей маме:
— Более святого человека, поверь, на земле нет…
И зрачки его дышали, и губы его мученически изгибались, и я вместе с ним, страдая, любил его удивительную маму… А потом долго изнемогал от воспоминаний — о доме, о своей матери, об отце, который раньше меня ушел на фронт. Вот уже скоро год, как от отца пришло последнее письмо: «Подо мной убило лошадь. Жаль ее, свыкся… Видел воздушный бой…» Мой отец прошел через две большие войны — первую мировую и гражданскую, — но воздушный бой видел впервые в жизни.
Я не знал — благодарить ли мне Галчевского за эти воспоминания или проклинать его.
— Ради бога, зови меня просто Яриком, как звали дома…
Я был младшим сержантом, он — младшим лейтенантом, в армейском субординационном здании находился на целый зтаж выше меня. Я постоянно чувствовал себя перед ним виноватым — не умею ответить ему тем же. Я напряженно следил за собой, чтоб но оступиться, не совершить нечаянно такое, что может не понравиться моему другу. И почему-то пугал меня капризный излом его губ.
Всю эту неделю, которую мы на фронте, я с ним не встречался. За эту неделю я пережил больше, чем за всю свою предыдущую жизнь.
Он увидел меня здесь, сел рядом, долговязый, тощий, с трогательной детской шеей.
— Зачем показывают этого ублюдка?.. Чтоб напугать нас?! Нас?.. Смертью?.. Смешно! — И мученический изгиб тонких губ. Кажется, и он хлебнул лиха за эту неделю…
Довезли ли живым Сафу Шакирова до санбата, спасут ли там его?..
Раздалась короткая резкая команда:
— Товсь!!
Приезжие парни в необмято-новеньких фуражках вскинули свои винтовки.
В невнятной темной степи стоял перед ними одинокий раздетый человек. Уже не солдат, да и человеком-то ему оставалось быть какую-нибудь секунду…
Гудели в глубине темной степи моторы тягачей. Весело потрескивали на окраине выстрелы. Тянул упрямый ветерок.
Нет, все-таки эта смерть отличается от тех, какие я успел увидеть в эти дни.
— Па-а-а и-из-мен-ни-ку ро-одины-ы!.. — запел командир бравых ребят.
Гудели тягачи, и я слышал, как бьется в груди мое сердце.
— Ог-гонь!!
Я ждал карающий гром, но клочковатый, недружный залп прозвучал невнушительно. Трепыхнулись сумерки от огней, вырвавшись из пяти стволов. Мутно белеющая фигура какое-то время стояла в недоумении, достаточно долго, чтоб успеть почувствовать целую цепь переживаний — сперва мысль: «А ведь промахнулись!» — потом бездумное облегчение, наконец надежда: «Вдруг да холостыми, попугали, теперь помилуют…» — и даже стремительно вызревала вера в это, но не успела вызреть… Окутанный сумерками человек в белье качнулся и повалился вперед, в сторону солдат, еще не опустивших свои винтовки.
