Щетинка у твоего ребенка, девонька, — сказала бабушка, — выгонять надо.
Какая щетинка, Анна Георгиевна, — перепугалась женщина, — порча ведь у нас.
Не говори, чего не понимаешь, — рассердилась бабушка. — Ишь, порча у нее, видите ли! Какая порча, что ты об этом знаешь?
Так ведь бабки сказали. — Женщина нервно заерзала на стуле.
Дурак сказал, — отрезала бабушка, — ему все, что не понять, то и порча. А ты, коль с безгрешного младенца порчу снимать собралась, так в другое место езжай.
Редко мне случалось видеть бабушку в таком раздражении. Голос ее, обычно мягкий и спокойный, стал вдруг резким, брови нахмурились, и между ними пролегла складка. Впоследствии она говорила мне: "Сколько живу, не могу понять глупость людскую, что им ни скажут пострашнее да поглупее, в то и верят, совсем думать разучились. Непонятных слов наслушаются да начитаются, вот и пихают их ни к селу — ни к городу, а что стоит за теми словами, и знать не знают. Найдут какого-нибудь дурня старого, который знахарем или колдуном себя называет, так чем грязнее и неряшливее он выглядит да больше слов страшных и непонятных говорит — тем и лучше. Сколько уж людей такие колдуны погробили, и не счесть, а все мало. Нет, видно, не дано мне понять глупость людскую".
Что вы, что вы, Анна Георгиевна, — расплакалась женщина, — простите, ради бога, если что не так, куда же я пойду, ведь где только ни была. Если вы не поможете, не знаю, что и делать.
— Ладно, что плакать-то, ребенка лечить надо. — Бабушка погладила женщину по голове. — На-ка, девонька, чашку, пойди в другую комнату, да молока грудного сцеди.
Женщина вышла. Бабушка налила в тазик кипятку из самовара и запарила березовый веник, а в глиняном горшочке залила кипятком траву череды. Когда женщина вернулась, бабушка убрала со стола, постелила чистое полотенце и положила ребенка на животик. Она достала из тазика веник, подождала, пока он немного остынет, потом положила ребенку на спинку и накрыла одеяльцем.
— Подержи-ка, девонька, чтобы веник не сползал, — сказала она, а сама достала буханку круглого хлеба и вынула мякиш. Трижды бабушка обдавала веник кипятком и накладывала на спину ребенка. — Это чтобы спинка распарилась да поры открылись, — говорила она.
Потом окунула мякиш в горячую воду, в которой замачивала веник, добавила грудного молока, размяла и скатала из него колбаску. Протерев распаренную спинку ребенка грудным молоком, бабушка принялась катать по ней хлебный валик, периодически протирая спинку молоком. Минут через пятнадцать она подала валик женщине.
