Мне стало зябко под одеялом: за наркомом должен был последовать его заместитель… Подумав, что этот страх для меня страшнее страха его ухода к другой женщине, отец, как в прежние, будто уже и не существовавшие годы погладил меня по лицу:
— Не бойся: наркома лишили не жизни, а только должности.
— Пока?
Я повторила любимое словечко дальнего отцовского родственника, которое сейчас уже было для меня не словечком, а словом.
— Не беспокойся за меня, — попросил отец. — Конечно, случается, что страдают невинные… Но не все же подряд.
Он не знал, что я навострилась подслушивать разговоры, происходившие в соседней комнате, всякий раз опасаясь стать неподходящей для них «аудиторией».
— У вас, я думаю, все будет хорошо, — продолжал жалеть меня отец.
— У кого… у вас? У меня и у мамы отдельно от тебя, а у тебя отдельно от нас? С кем?
— Она не виновата… Я повинен во всем!
— Сейчас кругом страдают невинные. А ты, стало быть, в отличие от других виноват?
— Перед тобой и мамой. За это меня можно судить. И судите! Даже в присутствии, как говорится, общественности. Я заслужил. Перед вами повинен. Очень повинен… Но в том смысле будь за меня спокойна.
Странное дело: самообманно успокоившись «в том смысле», я с особым ожесточением набросилась на отца в другом смысле, который касался не Родины в целом, а нас троих. Я все, повторюсь, произносила по-детски и не могу сейчас воссоздать те фразы, но смысл их не искажаю.
— Мама сказала, что ненавидит тебя. Я слышала. И тоже буду тебя ненавидеть!
— Правильно сделаешь.
— Правильно?!
— Это будет справедливо… Нормально!
— Зачем же… зачем же ты… если сам понимаешь?
— Ничего не могу с собою поделать.
— А с нами ты такое… поделать можешь? — Неожиданно для себя самой я соскочила на пол в ночной рубашке. — А где мама? Почему она молчит?
— Я ей дал снотворное. Вместо пилюли от головной боли, которую она просила… подсунул ей другую пилюлю.
— Пилюлю? Ты не пилюлю подсунул, а яд!
В разговорах с отцом я обретала тот стиль, которого требовало наше с ним равноправие.
— Извини меня, если сможешь.
— Не извиню. Не смогу! И презирать буду тебя… как мама.
— Правильно сделаешь.
— Почему ты соглашаешься со мной?!
— Потому что ты права. Абсолютно во всем.
— Объясни все-таки, как ты… в такое время?!
— Влюбляются даже на войне. Даже под огнем… за десять минут до гибели. И я, может, влюбился тоже… незадолго до гибели, — проговорился отец.
— Значит, и то возможно?
Мне стало до того зябко, что я вернулась под одеяло.
