Я охладел, но ты не сдаешься. Уговариваешь: Лопато - прекрасные люди, адвокат может пригодиться отцу. Я раздраженно-весело отвечаю: Танечка от этого красивей не станет. Ты так расстроена, что думаю: ладно, последняя попытка. Однажды утром звоню ей, знаю - адвокатши нет дома. Зову в кино, где особенно темно и на балкончиках уютно рукам и ногам. Говорю - твое приглашение не принял, потому что должен сам приглашать. Ладно, приглашаю, но с одним условием: будешь гладить меня между ног - в зале темно, никто не увидит. Иначе мне не интересно. Сказал ей грубо своими словами, что именно мне нужно. Она, голубица, даже не возмутилась и кротко предложила другой выход: пойти завтра в бассейн Гласьер. Во-первых, она будет, мне на радость, в купальнике, а во-вторых, приведет подругу Эльфриду, которая наверняка в моем вкусе: полная и на год старше меня. Я вздохнул в последний раз об адвокатше и согласился. Итак, Эльфрида - пышка. Я не свожу глаз с ее прелестей. Мы смеемся, сближаемся, обжимаемся, валимся на край бассейна, потом в бассейн. Танечка - сводня, помощница, сторожиха. Пошли у нас танцы, лодочные прогулки, ресторанчики у Биржи. Не сомневаюсь: Эльфрида будет моей. Танечка - свой парень, выручит, спасет, если что. А Эльфрида богиня. Но вот тайное стало явным, ты узнала, ты удивлена, но и горда: ходил сыночка за одной барышней, выходил двух! Не иначе Дон-Жуаном будет! Обычно ты не любишь, когда не по-твоему, но тут слова не сказала. Чуть пожурила и крепко расцеловала: значит, мамочка уже не нужна, я и сам могу подыскать подружек? Временное соглашение и взаимосогласие скреплено некоторой суммой "на мороженое". Решительно, у меня лучшая на свете мать, когда не считает, что сыночка - ее вещь! Лото и Лопато забыты. Эльфрида роскошь, босховская спелая малина. Ученик я и правда прилежный: открыв Босха, изучаю репродукцию - "Сад наслаждений".
Сан-Франциско, октябрь 1942
"Мидуэй, Коралловое море, Гуадалканал - названия теперь кровавые, разве что с каплей молока из здешних кокосов, да, милая мамочка! Пишу, потому что сижу один. Сегодня суббота, вечер. Дождь льет уже неделю, настроение под стать небу, серое. Последнее время я тебя не баловал, отписывался открытками, всегда одно и то же. Да, меня опять призвали, на сей раз далеко. Да, жив-здоров, как все, кто пока не на фронте. Да, надеюсь, а что еще остается делать? Надежда, пусть она чистый обман, - все же утешает. Сегодня, правда, от обмана тошнит, хоть раз скажу все, как есть. Из России ты бежала, из Бельгии бежала, прибежала в Нью-Йорк, забилась в уголок у гудзоновских вод, словно спаслась от мирового пожара. А я на войне, еще до совершеннолетия, был дважды бит, но ничему не научен. Потом продавал - да, к твоему сведению, именно продавал, - продавал англичанам бедняг-бельгийцев в малочисленное английское войско. Потом, когда вы с отцом собирались в Штаты, меня послали, как чемодан с двойным дном, с липовым паспортом в Оран, далее в Касабланку, а уж там - сам, как хочешь. Пришлось шпионить за поляками и австрийцами, чтобы Лондон помог удрать. Бежал я на Кубу на португальском пароходе, где, кстати, был тиф. Ты, разумеется, считала, что все честь честью и вслед отплывающим провожающие машут с тщеславной надеждой. Родины у меня не было: так, дрянной полукровка. За кого, думаешь, я воевал? Да за того, при ком оставался жив на три секунды дольше противника. А как, о Господи, полгода назад мы с вами лобызались, чмокались в Нью-Йорке! Ты ревела в три ручья, да и я не отставал. Всю войну мочил штаны от страха, пора промочить и платочек носовой в честь победы и долгожданной встречи.
