Костенко достал из кармана пиджака бумажник, раскрыл его, показал фото женщине:
— Этот воспитатель у вас был?
— Ой, батюшки-светы, он!
— Когда он вас навестил?
— Да с месяц, наверное…
— Одет был во что?
— Так он капитан, моряк, в звездах я не разбираюсь, правда… Погодите-ка, а почему вы из газеты — и с этим?
— Я пишу для журнала «Человек и закон», а мы там всякие дела раскручиваем, Галина Ивановна… Адреса он вам, конечно, не оставил?
— Обещал написать.
«Значит, он сжался перед броском, — понял Костенко. — Он подбирает последние крохи, он не хочет, чтобы хоть что-нибудь осталось после него на память».
— Но он такой же, как на фотографии?
— Покажите еще раз, я его глаза сразу увидала, они запоминаются — глаза человека, знавшего, что такое блокада Ленинграда…
— А как можно такие глаза описать?
— Они очень живые, но в самой глубине — пустота, боль непроходимая, затаенность, страх перед завтрашним днем. Так мне кажется, хоть я блокаду почти не помню. Помню только, каким тяжелым и холодным был кусок хлеба и как в нем пальцы вязли… Как в пластилине…
Она взяла фото, посмотрела:
— Он сейчас в очках, с усами, потолстел…
— Усы — седые?
— Знаете, нет… Он вообще почти совсем без седины шатен, не дашь его возраста, выглядит значительно моложе…
— Это очень опасный преступник, Галина Ивановна. Очень. Если он к вам вдруг, — вряд ли, конечно, но если — придет, вы не вздумайте сказать ему про мой визит. И не покажите вида, что заметили пропажу фотографий… И вот вам телефоны — здешний и московский… А теперь давайте-ка вспоминать — все, что только можно о нем вспомнить.
