И еще казалось, что в трещины расколотого неба на землю сплошным потоком хлещет вода. Ливень затопил низины, выбивал в огородах картошку, бураки, капусту, огурцы, что пошли в хороший рост; по грядкам бежали ручьи, подмывая корни у прижавшихся к земле растений.
По оврагам, деревенским улицам неслись мутные ручьи, какие бывают разве что в разгар паводка. Неслись к Снове, нашей неширокой речке. Вода в ней поднялась, может, на целых два метра, а течение стало быстрым и небезопасным.
Текла Снова за огородами, подковкой огибая Хорошаевку. А с другого бока начинался заливной луг колхоза «Пролетарий» деревни Михайловки. Часть луга была отдана под пастбище совместного колхозного и личного коровьего стада.
Ни пастух, ни подпасок не заметили, когда случилось несчастье: они пережидали грозу и ливень в небольшой пещерке, вырытой мальчишками-гусятниками в крутом береге. И лишь когда дождь начал переставать, а гроза — откатываться, пастух и подпасок вышли из укрытия и оба застыли в страхе: с края скученного стада, распластавшись, лежали три сраженные молнией коровы. Пастух сказал:
— Твою мать совсем, да чем же мне за них расплачиваться?
Две коровы были колхозные, третья — мужика Леонтия, многодетного инвалида войны.
О случившемся Михайловка узнала довольно быстро, сам пастух первым и сообщил. Прибежал к председателю колхоза Ивану Павловичу Журавлеву, запыхавшийся, в шапке, лицо то ли в каплях пота, то ли в дождинках.
— Беда, Павлович, — сказал, едва переступив порог.
Журавлев как раз заканчивал обед, опустил в миску алюминиевую ложку, встревожился.
— Молоньёй трех коров… — обессиленно присел на лавку пастух. — Я не виноват, ей-богу… Двух колхозных и Левонтия… Уж лучше б мою, чем его… Придется теперь свою ему отдавать, раз уж так… Заработал, мать твою. Говорила ведь баба: не зарись на это пастушество.
Иван Павлович встал из-за стола, подошел к пастуху, озабоченно помял подбородок.
— Ладно, иди к стаду, что-нибудь придумаем…
Пастух медленно напялил мокрую шапку, ни слова не говоря, вышел.
Журавлев ходил в раздумье по хате. Жаль колхозных коров, жаль. Было восемнадцать, теперь шестнадцать осталось. Из них четыре яловые. Пропадет теперь план молокосдачи, ни за что не вытащить его. И с пастуха ничего не взыщешь — стихия. Если бы он мог беду отвести, самого себя бы подставил: он мужик такой — болеет за колхозное добро.
А как с Леонтием быть? У него — шестеро детей, без молока они погибнут. Лето к тому же стоит голодное, июнь только, до июльской молодой картошки еще далеко. Без коровы не прожить Леонтию, никак не прожить… Пастух обмолвился: «Придется свою корову отдавать…» Так и у него ж четверо — мал мала меньше. Куда и ему без молока?
