Живя в Англии, Мэгги привыкла брать мужчину под руку, робко просовывая пальцы ему под локоть. В том, как Жильберто сделал то же самое, была какая-то пугающая интимность. Странная легкая дрожь распространялась, как вспышка света, по всему телу, от того места, где оказалась уверенная рука ее спутника. «Интересно, чувствует ли он нечто подобное?» — подумала она. И, взглянув на него, увидела его напряженное лицо.
Они прогулялись по бульварам, где расцвели каштаны, посмотрели товар у букинистов, расположившихся на берегу Сены. Потом зашли в кафе, выбрали столик на открытой площадке и устроились за ним, наслаждаясь легким весенним ветерком, теребившим скатерть. Они рассказывали друг другу о своем детстве: Жильберто вырос в Буэнос-Айресе, а Мэгги — в Ледбери. Будто на разных планетах. На углу улицы стоял старик и играл на скрипке. Какое-то время они молча слушали музыку, а на обратном пути Жильберто бросил в футляр от скрипки десятифранковую банкноту.
— Вы так щедры, — сказала Мэгги, во второй раз вызвав у Жильберто улыбку.
— Он так ужасно как-то играл, — оправдывался он, — надо же было его поддержать…
По прибытии в «Отель де Шаро» Жильберто расцеловал ее в обе щеки.
— Так у нас в Аргентине принято прощаться, — объяснил он обескураженной Мэгги. — А потом, при новой встрече, мы так же здороваемся.
Спотыкаясь, она побрела на второй этаж. В голове была полная каша. Моника, секретарша Джереми, сурово взглянула на раскрасневшуюся Мэгги из-за стекол строгих очков в стальной оправе.
— Дамы из Ассоциации британских женщин уже больше получаса вас дожидаются, — сообщила она.
— О Боже, какой ужас! Должно быть, я совсем потеряла счет времени…
После долгого и нудного собрания Мэгги вернулась домой и увидела, как Мариэлиза входит в гостиную с огромной вазой, заполненной красными розами с длинными стеблями.
— Цветы? — удивилась Мэгги. — От кого?
— Записки не было, — ответила Мариэлиза, — только вот это. — И протянула ей сверток, в котором оказалась аудиокассета. Попурри из танго.
Мэгги наклонилась и вдохнула аромат, источаемый бархатистыми лепестками. Этот букет был совсем не похож на те, которыми обычно обменивались в дипломатических кругах по разным официальным поводам.
— Мариэлиза, возьми их себе, пожалуйста, — сказала она.
Горничная нерешительно смотрела на хозяйку, будто не зная — обрадоваться или возмутиться.
— Ну, ты же понимаешь, — добавила Мэгги, — у моего мужа аллергия…
Вскоре после этих событий аргентинского посла отозвали — к большому ее облегчению. Она предпочла не упоминать о том солнечном весеннем дне в разговорах с Джереми, хотя раньше никогда ничего не скрывала от мужа. В конце концов ей удалось запрятать воспоминания о Жильберто и сопровождавшее их томительное чувство вины в глубины подсознания, откуда они иногда выплывали под звуки танго, терзая душу. Какой абсурд! Она столько времени мучилась чувством вины из-за этого эпизода, который ни в какое сравнение не шел с приключениями, описанными в дневниках Джереми! Мэгги не хотелось признаваться — никому, даже самой себе, что на самом деле все это было отнюдь не так невинно, как ей хотелось думать теперь.
