– Аня, – сказал он. – Аня, я ведь знал, что ты где-то рядом. Я чувствовал… сердце-то не обманешь!
Я посмотрел на Анну Николаевну и понял, что делать нам здесь больше нечего… При чем здесь сабля XVIII века?
Купцов:
Ушли они вдвоем. Ушли они под руку и вдвоем. «Господин N» забористо матюгнулся и сказал:
– Не, ребята, никогда я этих баб не понимал.
– А сейчас? – спросил Петрухин.
– И сейчас ни рожна не понял… Здесь, в кабаке моем, такие бывают фемины – беда! По три высших образования, миллионные счета за бугром, заводы-газеты и все такое, плюс, разумеется, внешность… Но ведь из-за какого-нибудь сопляка со смазливой рожей могут истерику закатить. Не, не пойму я баб!
– Вай, вай, беда с этим баб, – посочувствовал «господину N» господин Этибар-оглы Мамедов.
Петрухин с деланным изумлением обернулся к нему:
– Ты еще здесь, янычар секонд-хэндовый?
И Эдик исчез. А мы остались. Мы остались и стали выпивать. И говорить о женщинах… не только о женщинах… Но большей частью все-таки о них.
– Удивительная женщина, – сказал я, вспомнив, как Анна ушла со своим романтиком.
– Ты о ком? – спросил Димка чуток пьяновато.
– Об Анне… о ком же еще?
– Может, и удивительная, но дура, доложу я тебе, редкостная, – ответил мой напарник.
Я не стал с ним спорить, я понимал, что это бессмысленно… тем более что с общепринятой точки зрения Димон был прав.
– Есть такие бабы, – продолжил, рыгнув пивом, Петрухин, – которым всласть только те мужики, что об них ноги вытирают.
Ты прав, Дима… прав, прав. Ты тысячу раз прав, но мне все-таки запомнились на всю жизнь серые глаза художницы Нюшки и ее голос:
– Я знала, Андрюша, что ты обязательно вернешься.
…Ах, как я им завидовал. А впрочем, не знаю… не знаю…
