Оратор высоко поднял голову.
— Именно, господин кмет! Потому нам и следует удвоить внимание, что народ уже четверть века, как распропагандирован!
А-а? Нако шлепнул толстой ладонью по столу.
— Силен, Дечко! Теперь скажи еще только: кто же его распропагандировал, а? Я или, может, ты?
Одеревеневшие лица оживились. На лбу оратора выступил пот.
Нако торжествовал.
— Видишь ли, что я еще скажу тебе, Дечко: в соседней комнате покойник — умерла Карабелиха.
Дечко совсем смешался. А Нако понизил голос:
— Говорю тебе, Дечко, и у мертвых есть уши. Хватит, кончай!
Дечко сейчас кончит, разумеется. Но нужно же ему закруглить хотя бы главную мысль! Председатель позвонил.
— Никаких мыслей. На линии огня надо действовать, и больше ничего. Точка!
Смуглое лицо статного помощника кмета вспыхнуло. Он им скажет — вот сейчас он им скажет, — что они на линии огня, да только против собственного народа, да!
Занавеси алькова с шумом раздвинулись. На ослепительно-белом постельном белье лежал мужчина. Его лицо было прикрыто широкополой серой шляпой. Одна нога в сапоге с толстой подметкой обращена к оратору.
На одеревеневших лицах проступил страх — страх овец, отправляемых на бойню.
Нако отвернулся. Его губы зашевелились. Он был возмущен. Еще бы: на эту кровать завтра, быть может, положат покойницу Карабелеву, а этот развалился, да еще в сапогах. Просто безобразие. Тьфу!
Только оратор не обернулся. Лицо его горело.
— Господа, нельзя не думать, раз речь идет о семнадцати человеческих жизнях.
Председатель позвонил:
— Лишаю вас слова. Операция уже началась. Обдумывать будем впоследствии.
Дечко, все еще горячась, пожал плечами.
— В таком случае, господин председатель, я буду вынужден покинуть собрание.
Нако подскочил: «Гм, этот парень накличет на себя беду!»
— Слушай, Дечко, мы теперь по писаным законам будем действовать или по неписаным?
Дечко хлопал ресницами. Нако притянул его к себе.
— Садись, ну же, садись. Я тебя спрашиваю: глупых ли мы вразумляем или бесноватых усмиряем?
Дечко сел. Понятно, бесноватых усмиряют. Ведь для этого и он, Дечко, здесь.
Нако повеселел.
— Так и говори, товарищ. Так, мой мальчик «Фиш! Фиш!» — непонятно, а скажи — рыба, и всем будет ясно. Значит, мы не судим, а наказываем, не так ли? Тогда о чем спор? Пять ли, десять ли, двадцать ли — какая разница? А коли есть разногласия — хорошо, будем голосовать. И кончено!
Но вдруг затрясся пол — председатель затопал ногами:
— Никакого голосования, господа! Довольно политиканства и болтовни! Хватит!
