— Чего писать-то? Тиканул, потом шатался.
У Коротенко даже глаза расширились.
— Три года… А чего ж ты ел?
— Я не один, с корешами. Вояки кормили. Пристанешь к эшелону и пошел…
Рассказываю о дорогах, о городах.
— Телега, салажонок, пришла на тебя капитальная, — говорит Коротенко. — Интересно даже, что ты такое сделал?
— Написать должны, — отвечаю Коротенко.
— Да нет, понимаешь, — оживился писарь. — Общие слова. Крепко закручено. Три года утаил. Политическое недомыслие. Про благонадежность…
Я понимаю теперь, что писарь ко мне и внимателен все это время только от любопытства. Шли и шли через его руки ясные личные дела, а тут сплошные вопросы.
— Старшина, который тебя привез… Ничего не рассказывал. Взял расписку и ушел.
— Хотел на корабль списаться, не отпускали.
— На корабль…
Оба в один голос произнесли это слово. Так произнесли, будто я чушь великую сморозил.
— Тоже мне мед нашел, — возмутился Вихров, — да они всю дорогу в море, чего там хорошего.
— Да-а-а, — глянул со значением Коротенко. — Я уже почти два года здесь, от них никого не списывали. Держутся черти. Еще бы. Форма морская, паек морской, санатории кругом, в них — отдыхающие, почти каждый день танцы. Райский уголок. Темнишь, юнга, от такой службы не бегут.
— На кой мне такая служба, я в море хочу. Может, я и в юнги не пошел бы.
Бутылку они прикончили.
— Про меня, — спрашиваю у Коротенко, — ничего не слышно?
— А чего про тебя слушать, — отвечает он, — твое дело ясное. Перевоспитывать будут. Тут у нас команда есть — морально разложившихся — тебя в нее и определят. Они сейчас работают в Красноводске. Завтра возвращаются. С ними и отправят тебя.
— Куда?
— Я знаю? Придумают. Майор тоже говорит, что ты фрукт.
Сказал, словно точку поставил. Мне грустно сделалось. В моем прошлом много всякого было. Черного и белого. Чаще на выдохе жизнь шла, но были и вдохи. Однажды совсем уж было от горизонта до горизонта черным затянуло, чуть не померли мы тогда с дружком моим закадычным, с Вовкой Зайчиком. Произошло это вскоре после нашего с ним знакомства под Читой, но еще до того, как очутились мы в Мурманске. И городок тот был небольшой на Волге, но шумный. Дошли мы до ручки, в глазах темнело от голода. А тут базар, розвальни. Баба рыбой жареной торгует, картофельными лепешками. Рядом мужик ее в розвальнях сидит: рыжий, здоровый, хмельной. Вовка бабу отвлек, я с пяток лепешек утянул. Схватили нас, к мужику бросили. И заревела толпа, и двинулась. И валялся я возле розвальней, кровища хлестала, а они все били и били ногами, чем попадя. Рядом Вовка вился и выл, а они распалялись все больше. Одна мысль в голове колом торчала: рук с черепушки не убирать. Потому что ребра поломают — очухаешься, по башке саданут — каюк наступит, не встанешь. Потом бросили нас. Стенка на стенку пошла. Сорвались калеки-фронтовики с костылями да с палками, и ремни взвились с тяжелыми матросскими бляхами, вой над рынком застыл, кровью снег залило. Нам вдох тогда вышел. Еле-еле мы оклемались тогда.
