Иван Степанович задумался, но тут же тряхнул головой, как бы отгоняя неприятные мысли.
— Ну ладно, хватит об этом. Пора ложиться спать. Завтра у нас тяжелый день, надо пройти сорок километров, а дорога впереди, прямо оказать, гиблая.
На другой день чуть рассвело мы отправились в путь. Все небо было покрыто низкими серыми облаками. Сырой, холодный воздух проникал под одежду, заставлял зябко ежиться. Было безветренно, деревья стояли спокойные и молчаливые, как будто задумались о чем-то.
Иван Степанович не был похож на бравого вояку, каким я представлял себе воина-фронтовика. Старенькая шинель на нем сидела мешковато и была чересчур низко, не по-военному перепоясана ремнем из брезента, на ногах вместо сапог — ботинки с обмотками, на голове — выцветшая, видавшая виды пилотка. И в лице его бледном, какое бывает у людей, долго лежавших в больнице, не было ничего воинственного: обыкновенное лицо хлебороба-северянина, только чапаевские светло-русые усы придавали ему некоторую молодцеватость. Узковатые голубые глаза его смотрели на все с живым интересом, с доброй лукавинкой. На вид ему было лет за тридцать. Шагал мой попутчик споро, размеренным солдатским шагом: сразу видно — хороший ходок.
— Вань дядь,[5] расскажи, как там на фронте. Тяжело? Страшно? — допытывался я у него.
— Как дела на фронте, ты и без меня должен знать: грамотный, семь классов окончил, радио слушаешь, газеты читаешь. Все еще жмет нас проклятый фашист, теперь он к Сталинграду рвется, к Волге-реке. Техники у него больно много — танков, самолетов, в этом он пока еще сильнее нас, этим и берет. Мы немало его техники перемололи, а он все еще лезет вперед. Но ничего, себе на погибель лезет.
— Все равно победа будет за нами! — бодро вставил я.
Иван Степанович как-то странно, сбоку посмотрел на меня.
— Так-то оно так, только нелегко достанется победа.
Сколько крови прольется, сколько баб без мужей, сколько ребятишек без отцов останется, а сколько будет калек вроде меня! Фашисты — не люди, это зверье. В декабре сорок первого под Москвой довелось мне видеть, что творят они на нашей земле. Видел я и села сожженные, и виселицы, и трупы людей замученных. Пусть не приведется тебе такое увидеть!.. Я человек незлой, в жизни никого не обидел, а тут такая ярость в душе поднялась… Бить и бить, гнать и гнать надо эту заразу!
— А тебе приходилось убивать фашистов?
— А как же! Я пулеметчик, сколько их скосил — не считал, но глаз у меня верный, охотничий. Идут, бывало, в атаку, орут, подбадривают сами себя, а я строчу из пулемета — аж сердце горит: «Получайте сполна, гады, за друзей убитых, за людей замученных, за вдов и сирот!» Не имел я жалости к фашистам. Хуже бешеных волков они — ворвались к нам, терзают страну… Тяжело ли, спрашиваешь, на войне? Страшно ли? Ой Коля, и тяжело там и страшно! Словами это не выскажешь, надо самому пережить. Страх он, конечно, всегда при тебе: смерть-то рядом, а умирать кому хочется? Только страх пересилить надо. Бояться-то бойся, а долг солдатский исполняй как положено. И людям не показывай, что страшно тебе. Особенно молодым, необстрелянным. Видят они, что ты вроде спокоен — и сами чувствуют себя уверенней. Тяжелей всего, Коля, видеть, как рядом с тобой друзья погибают, иные совсем молоденькие, еще и пожить не успели, маму перед смертью зовут. Эх, как вспомнишь!..
