Постепенно от качки многих стало мутить, к горлу подступала тошнота. Первым не выдержал Арся. Он проворно соскочил с люка и побежал к борту, зажимая ладонью рот.
— Ха-ха-ха! Ну и морячина варавинский, — потешались над ним ребята.
— Чего смеетесь? С каждым может слу… — начал заступаться за товарища Геня Перфильев, но тут же зажал рот и, потеряв всю свою степенность, резво кинулся к борту.
Смеялись и над ним.
И хотя ребята изо всех сил крепились, через некоторое время они стали уходить на корму. Возвращались побледневшие, с вымученными улыбками и спускались в трюм. Море уже не вызывало восторга. Я, свесившись через борт, мучился от спазм, сжимавших уже пустой желудок. Ох, хоть бы стало потише на море! Но ветер усиливался. По палубе прокатывались потоки воды.
Всем было приказано уйти в трюм. Там большинство ребят лежало на нарах. Не было слышно обычного шума и разговоров. Мерно поскрипывало старое судно, кряхтело, как под тяжелой ношей. Воздух в трюме был нечистый, душный. Тускло светила единственная лампочка. Иногда сквозь брезент, закрывавший люк, прорывался поток воды и обдавал нас холодными брызгами. Было сыро, холодно и душно…
Наутро погода не изменилась. Качка как будто даже стала сильнее. В девять часов утра в люк трюма просунулась борода нашего бригадира Петровича.
— Бери ложку! Бери бак! К тете Нюше — шире шаг! — гаркнул он зычным басом.
Обычно, услышав этот призыв, мы, толкая друг друга, резво бежали, к камбузу, где красная распаренная повариха, украинка тетя Нюша, накладывала порции горячей пищи, каждый раз ласково приговаривая: «Натя!», а на просьбы о прибавке сердито кричала: «Хватя!» (Мы так ее и звали между собой: «Натя-хватя»). Но на этот раз на призыв Петровича откликнулись немногие. «Хороши щи! Эх, и хороши!» — громко расхваливали потом они свой завтрак, подмигивая друг другу. А нас мутило от одного запаха пищи.
Борьку Меньшикова никакая качка не брала: он ел за троих, был весел, подвижен и посмеивался надо мной.
— Эй вы, инвалидная команда! Поднимайтесь наверх, — тормошил он страдающих морской болезнью, — полюбуйтесь на Баренцево море.
Мы с Толей поднялись на палубу. И хотя судно прошло Белое и теперь шло Баренцевым морем, никаких особых изменений мы не заметили. Все так же поднимались и опускались громады валов, только морская вода немного посветлела, приобрела нежно-зеленоватый оттенок, а сверкание гребней волн было очень ярким. Ближе к горизонту водная стихия представлялась ровной, спокойной, казалось, стоит дойти дотуда — и прекратится изнуряющая качка. Но судно проходило милю за милей, а море оставалось все таким же.
