«Детей Пушкин тоже очень любил, – вспоминает Наталья Николаевна, – особенно Сашеньку. Он звал его Сашкой. Саша говорит, что помнит отца. Вряд ли. Когда Пушкин умер, ему было только три с половиной года».
Странно, Наталья Николаевна слышит, всегда слышит звонкий тенор Пушкина, его заразительный, громкий смех. Но представить его ясно, живого, как ни силится, не может. Только один раз, бессонной ночью, еще до болезни, он встал отчетливо в ее воображении: невысокий, смуглый, с сильным и легким телом, изящными, хотя и быстрыми движениями, которые, как считали многие, заменяли природную красоту. И в то же время были у него странные привычки – быстро и увлеченно грызть яблоко, ловко прыгать с дивана через стул, бросаться на диван, поджимая ноги.
В. А. Нащокина в своих воспоминаниях писала о внешности Пушкина:
Своей наружностью и простыми манерами, в которых, однако, сказывался прирожденный барин, Пушкин сразу расположил меня в свою пользу… Пушкин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика – особенно его удивительных глаз. Говорил он скоро, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли равняться только перлы. На пальцах он отращивал предлинные ногти.
А как был он нежен с Натальей Николаевной всегда, все шесть лет, прожитых вместе, как прост и нетребователен в быту. Но зато как трудно было ей подбирать ключ к его сложному душевному миру: не огорчить, не оскорбить, не омрачить вдруг прорвавшуюся радость…
В памяти всплывают его письма к ней, ласковые, иногда шутливые, она шепчет, не открывая глаз:
– Благодарю тебя за милое и очень милое письмо. Конечно, друг мой, кроме тебя, в жизни моей утешения нет – и жить с тобою в разлуке так же глупо, как и тяжело.
…И вдруг припоминается весна 1835 года, когда она, уже на сносях, ожидала рождения Гриши, Пушкин внезапно собрался в Михайловское. Завернувшись в шаль, она вышла на улицу проводить его. Он нежно и виновато прощался с ней, без конца целовал, затем уселся в повозку и уже оттуда все давал наказы: «По лестницам ходи осторожно! Ночами к детям не бегай. И не прислушивайся, что там, в детской. Заплачут – няня услышит».
Повозка тронулась. Наталья Николаевна махнула платочком и поскорее отвернулась, пошла в дом, чтобы не увидел ее слезы обиды. «Оставить меня в такое тяжкое время, – думала она, – через неделю, десять дней – роды. Нет, никогда мужчине, даже любящему, даже гениальному провидцу, не понять всей тяжести женской судьбы!»
