То была ложь во спасение. В действительности он сказал матери: «Судя по всему, он ей изменил».
Мать пустилась причитать по своему обыкновению. Мол, Мисудзу с самого начала пальцем о палец не ударила, чтобы привязать мужа к семейному очагу, а Мицуру такой недотепа: раз оступившись, не сможет вернуться назад. И пошло-поехало. К счастью, Итару уже клевал носом.
Невестка не стала больше ни о чем спрашивать, достала из черной сумочки карманную книжку и начала читать с заложенной страницы. Судя по всему, она в последнее время перечитывает Дзюнъитиро Танидзаки. Итару сказал, что читал его повесть о человеке, который испытывал высшее наслаждение, когда его мучила слепая учительница игры на сямисэне; он стал ее рабом и, дабы навечно скрепить эти узы, выколол себе глаза.
– Хотел бы я взглянуть на красотку, способную внушить мужчине подобную страсть! – добавил он, рассмеявшись.
Невестка захлопнула книжку и резко сказала:
– Достаточно раз от себя отречься, чтобы неминуемо пойти ко дну.
Итару не сразу понял, что она имеет в виду, и, посмотрев на нее, спросил:
– Ты о выколовшем себе глаза?
– Со всеми так. Большинство людей, вовремя спохватившись, поворачивают с полпути назад, но тому, кто заблудился, при всем его желании, обратной дороги нет.
Невестка пробормотала это, устремив взгляд в пустоту, точно сия истина была написана в воздухе и она ее прочитала. Ее слова странно напоминали то, что мать изрекла накануне вечером, и Итару невольно переспросил:
– Ты о брате?
Мисудзу встрепенулась.
– О герое повести Танидзаки… – сказала она. – И тот, кто стал рабом слепой женщины, и безумный старик, влюбившийся в жену своего сына, и мазохист, вожделеющий тэмпуры,[2] – всеми ими овладела какая-то неодолимая сила. Только я начала читать Танидзаки, Мицуру уехал в Осаку, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Я точно сама накликала это роковое совпадение. Не удивлюсь, если он взялся учить осакский диалект. Так же как в случае с Танидзаки, когда столичного жителя влечет в Кансай,[3] не вызвано ли это неодолимым желанием вернуться обратно, в утробу матери? В атмосфере Кансая еще сохраняется нечто смутное и невыразимое. Давнее, свербящее воспоминание. Думаю, он нарочно уехал в Осаку, чтобы у мамочки был еще один повод его отругать. Типичный столичный извращенец – чем сильнее его мучают, тем ему слаще.
На что Итару сказал безучастно:
– По-твоему, брат тоже, что ли, к этому склонен?
И тут же, точно на гребне собственных слов, вспомнил, как Мицуру однажды отозвался о друге Итару, уроженце Осаки: «Выходцы из Кансая мастаки разыгрывать простодушие. Вроде бы говорят искренне, а в действительности искусно скрывают свои помыслы. Поэтому в житейских делах они обычно выходят победителями. Допустив оплошность, они всё обращают в шутку, а если шутка остается непонятой, начинают ни с того ни с сего объясняться в любви. Эти парни ухитряются ловко устроиться в мире, где никто не понимает, что, собственно, они хотят сказать. Лично я им завидую. Ты, Итару, ближе к ним, чем к жителям Канто.
