И как результат, на тебе! — досадная ночная осечка. Эта пышная телочка из кордебалета, Фаина, кажется, уж как старалась, как заводила, изгрызла до костей, а похоже так ни разу ей и не воткнул. Стыд-то какой!
Кстати, где она?
Огляделся — слава Богу, дома. Лепные потолки, мебель, зеркала. Шторы плотно сомкнуты, малиновый отсвет на карнизах. Родная спаленка на Сивцевом Вражке — и то хорошо.
Шумнул с хрипотцой:
— Фая! Фаечка! — ни звука в ответ. Кое-как слез с кровати (высокая, Людовик-ХШ — не хухры-мухры), накинул халат на жирные телеса, почапал в ванную. А идти далеко, страшно — коридор метров двадцать, повороты, тупики, ловушки — темень, как у негритянки под мышкой. Квартирка просторная, ничего не скажешь, но мрачноватая, с привидениями по углам, с сырыми стенами — осколок сталинских времен. Он ее надыбал еще по первому переделу, при Гайдаре-батюшке, когда весь засидевшийся в подполье торговый люд стаей ринулся на захват городского центра, выселяя оттуда до сих пор не очухавшуюся чернь. Хапали без разбора, скупали по дешевке, спешно приватизировали, вкладывали «бабки» в недвижимость — лишь бы застолбить погуще да побольше. Кое-кто и прогорел на этом, но не он. С тех пор за пять-шесть лет много воды утекло, жизнь круто изменилась к лучшему, на шестой части суши, как и по всему миру, восторжествовал его величество доллар. Леонид Иванович Шахов неуклонно шел в гору, но уже не спешил как вначале. Спешить было больше некуда. Совков разогнали по норам, откуда они еле слышно попискивали что-то забавное о зарплате и пенсиях, НАТО надвинулся к границам, скоро, слава Рынку, ни одна шавка в этой стране без разрешения не откроет свою поганую пасть.
Сын небогатых родителей (отец — учитель, мать — партийный работник), Леня Шахов сделал головокружительную карьеру: депутат, миллионер, звезда телеэкрана, — и наравне с лучшими людьми страны накупил себе много жилья, и здесь, в бывшей Совдепии, и, естественно, за бугром (комплекс бездомного скитальца); но эту, пятикомнатную хатенку, первую звездочку преуспеяния, выделял на особицу, как-то ностальгически привязался к ней сердцем. В тревожные дни, когда в желудке сгущался беспричинный страх, или попросту надоедала безмозглая Катька-супружница (ничего не попишешь, дочь крупняка из правительства), бежал не на Канары, как прочие, оттягивался в тихом, тенистом переулке: накупал побольше пойла, отключал телефоны и замыкался в сумрачной каменной келье посреди буйнопомешанной Москвы, чувствуя почти мистическую защищенность ото всех житейских бурь. День, два, три не высовывал носа на волю, пока не спадало, не отпускало знобящее беспокойство.
