Мы пили, пели и забыли отпустить Нико, а он не мог разорвать круг дружбы. Она уехала, а мы вот пьем, но память об этом дне не пройдет в Тифлисе. Теперь говорите вы, гость. Сын такого прекрасного отца, внук такого замечательного деда, вероятно, говорит хорошо. Скажите нам несколько слов, друг.
Маяковский встал и голосом, уже привыкшим к шуму и тишине аудитории, сказал:
– Разных людей соединило за этим столом удивление перед Нико Пиросманишвили. Любовь его бескорыстна и обогащает людей, его видящих. Из всех людей, сидящих здесь и многих любящих, которых я видел, Нико ближе для меня всех.
Я не приготовил стихи. Стихов о любви бедняков, о любви высокой и бескорыстной, написано мало. Мало написано про это, все еще мало. Пройдет война, которая сейчас только угрожает, придет год, которого еще не видят все, но не пройдет, а только очистится любовь.
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
Жилы и мускулы – молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы —
каждый —
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!
[1]Эти стихи я начал писать давно. Приходите, Нико, завтра, я дочитаю их для вас на вечере: он будет повторен.
– Друг, – ответил Нико, – мне нравятся твои стихи, я знаю теперь, для чего я жил на свете до этого дня.
– Я не понимаю стихов, – сказал Аветик, – но мне нравятся ваши глаза. Если ваши стихи – дождь, пускай они падают на поля, если они – ветер, пускай они дуют в цветущем саду. Будь счастлив, непонятный гость!
– Что непонятного, друг? – сказал Маяковский. – Это я говорю про простое – про пожар сердца, про любовь, которая не может поместиться ни в комнате, ни в переулке, про любовь поэтов и художников, привыкших говорить с народом и проверять свое слово!
– Где же поместить такую любовь? – сказал старик. – Она велика для Багдада, Кутаиса и даже для Тифлиса.
– Ей хватает места под солнцем.
– Солнце... – засмеялся старый сазандари. Он вынул серебряные часы с голубой эмалью, открыл крышки и посмотрел на циферблат. – Мы заговорились, а там, за горами, небось уже чистят солнце песком для восхода.
Все встали, наполнили рога, вышли во двор духана. Над Тифлисом еще было серо. Нем был фуникулер. Вверх шли пустые улицы.
Вдруг задуло теплым ветром, и из-за скал показался красный лоб солнца.
Задудели в дудки, ударили в барабаны. Старик певец поднял рог. Люди запели. Поднялось солнце в пару облаков приветливым желтым самоваром. Солнце осветило поэта. Он сказал:
