Иногда «жертвой» становилась мать.
— Наташа, — просит отец, — присядь-ка на минутку. Мне надо на слушателе проверить свои положения. — И добавит раздраженно: — Только оставь, пожалуйста, свои миски.
— Подожди картошки начищу.
— Не хочешь — не надо, — сердится отец.
Мать покорно откладывает ножик, вытирает фартуком руки и садится напротив.
Отец прикрывает рукою глаза.
Он уже в древней Руси, в двенадцатом веке. Перед его взором проходит жизнь старых городов, жестокие сечи русичей с недругами…
Не был отец ни литератором, ни историком. Работал он экономистом на заводе и считал свою профессию самой интересной на свете. Но однажды увлекся он «Словом о полку Игореве» и с той поры каждый свободный час и долгие зимние ночи отдавал чудесному памятнику старины.
Сначала мыслил сделать поэтический перевод дивного творения. Приступил к нему не сразу, а только после «душевной подготовки». Она была торжественной и вдохновенной. Отец хотел не просто умом понимать силу написанных другим слов, но и всем сердцем чувствовать в них биение другого сердца. Научиться перевоплощению.
Но, сделав поэтический перевод памятника, счел его слишком легкомысленным и принялся перечитывать груды летописей и книг по истории Руси. И вечно был недоволен тем, чего достиг.
Мысль отца не знала покоя. Всюду преследовала его «Слово». Он мог пройти мимо дома, думая о нем. Однажды в трамвае вместо билета попросил у кондуктора «мечи харалужные».
А рассказывать о том далеком времени он мог так, словно только что вернулся из древней Руси.
…Мать слушает отца внимательно, не перебивая. И вдруг, взглянув в окно, всполошится:
— Миша, погоди-ка, курицы в огороде.
…Исчезла Русь. Отец снова в своем «мурле».
Он не сердится, нет. У матери свои заботы — кто упрекнет ее в этом? Каждому свое.
— М-да, — произносит отец со вздохом и отмахивается. — Ладно, иди, выгоняй своих куриц.
Долгие годы труда принесли однажды отцу минуты такого счастья, ради которого стоило прожить жизнь.
Он разбудил меня среди ночи. Неодетый, в наброшенной на худые плечи телогрейке, суетился, бегал по кухне. Глаза его, удивленные и большие, лучились теплым и ясным светом.
— Это же открытие! Нет, ты послушай, какое открытие!
На плитке запыхтел чайник.
Отец оторвал клочок газеты для самокрутки, расправил его, но вместо щепотки махорки взял чайник и стал лить на газету. Лил — и не мог понять, что делает.
Сейчас, когда пишутся эти строки, я отчетливо вижу его сияющие серые глаза, дрожащие от волнения пальцы. Дымящийся чай льется на промокший клочок газеты, на валенок, а отец не замечает этого…
