Практик, сохраняющий элегантность созерцателя. Прекрасный, прекрасный мираж, не спорю. Но прекрасный друг моего детства (соавтор, редактор и издатель тех самых баснословных годов), кажется, уже разглядывает сквозь прекрасный мираж, что он, совсем как в сказке, шел-шел и дошел, уперся в барьер, на котором прямо так и написано: выбор. Полубожественная свобода денди и заметная роль в эпоху «большой науки» — две вещи несовместные, не правда ль?
И объяснять ему это, наверное, особенно подробно не стоит. Сам очень скоро раскусит, что висит над ним «или — или». Или снизойти до возни, или отойти в сторону. Снизойти до возни он не может. Не хочет, не умеет, а потому и не может. Нет у него подходящих инструментов для этого, хоть и обширен арсенал. Мужички, видать, попались крепкие, и дело у него обстоит куда хуже, чем он, полусмеясь, мне рассказывал. Этак, чуть ли не в третьих лицах, чуть ла это его и не касается. А как же, Геннадий Александрович только так и привык. С перекошенным лицом не хаживал, это уж что верно, то верно.
Испытал ли я злорадство? Да нет, при чем здесь это? Соавтор, редактор и издатель тех самых баснословных годов Николая Львовича Комолова. При чем же здесь злорадство? Пожалуй, даже так: чем больше я об этом думаю, вернее, каждый раз, как я только принимаюсь об этом думать, так сразу, без всяких доказательств, яснее ясного видно, что он самый близкий человек для меня. Он знает все мои истории, которые, до окончания нами школы почти все были и его историями, он знает, что и когда я читал, кому звонил, и чем это кончалось или как продолжалось. А наверное, это очень надо, чтобы кто-то знал твои истории, твои книги, твое тайное и твое явное. Он часто раздражал меня, и почти всегда я чувствую в его присутствии напряженность; Но стоит проделать простой мысленный эксперимент, стоит представить, что его нет, совсем нет, ушел и никогда не вернется, — и я ощущаю себя резиновой фигуркой, из которой выпущен воздух, что меня ограбили, унесли и развеяли то, что держит меня изнутри, и оставили скучного дядю средних лет, аспиранта немыслимых наук.
«Командовать парадом буду я», — сказал я двадцать дет назад. И что же? Никто, правда, и не мешает мне командовать парадом, но может ли это наполнить душу восторгом или даже просто соответствующей случаю торжественностью, если в параде принимает участие только сам командующий. Так вот откуда бесчисленные жалобы о слишком быстро промелькнувшей юности бесчисленных лириков всех времен и народов; жалобы, сожаления, которые, признаться, частенько казались мне напыщенными, надрывными напоказ, написанными просто потому, что так принято.
