Опять подполковник, то же сплошное дружелюбие и та же предрасположенность к «рискованному» откровению. Оказывается, сталинский прилипала Лазарь Моисеевич приезжал в Иркутск позондировать почву поддержки уже в то время задуманному плану свержения Хрущева, верного ленинца, подлинного любимца партии. Каганович же, «мы-то это знали», отродясь был сплошь аморальным типом… «Не для общего пользования вот вам один пример». Любил Каганович приходить на работу до того, как появятся секретари. Придет придурок и нахаркает во все чернильницы. А потом в дверную щель смотрит, как секретари мучаются с перьями, смотрит и хихикает. А Маленков — это же был такой обжора. Даже в Кремль приезжал со специальным врачом, который ему три раза в день клизмы ставил. Ну, чтоб пожрать на полную катушку. Против Никиты Сергеевича ни один нормальный член партии не пойдет. Только такие, как Каганович, переродившиеся. Как говорится, в семье не без урода. У Сталина, как мы теперь все знаем, ошибки были… Так что Никита Сергеевич по большому счету первый настоящий преемник Ленина.
Пройдет десять лет, и однажды в кабинете следователя, где я, арестованный по делу ВСХСОН, — на допросе, появится начальник следственного отдела Ленинградского КГБ полковник с отличной фамилией — Сыщиков. Склонится над протоколом допроса, что перед следователем на столе. Ухмыльнется, крупной круглой головой покачает. Пред тем я только что на вопрос о причинах негативного отношения к Советской власти апеллировал к материалам знаменитого ХХ съезда партии. Сыщиков дружески положит на плечо следователя руку, значимо прищурится в сторону зарешеченного окна и скажет тихо, не мне, а так, в порядке общения с сослуживцем:
— Н-да… Если бы этот… — Пальцем другой руки ткнет в страницу протокола. Этот — значит, Хрущев. — …если б этот… еще, ну, лет пять, скажем… Такого натворил бы… За десять лет потом не расхлебать.
Затем пристальный, строго-справедливый взгляд на меня, как на щенка, по глупости и озорству облаявшего своего доброго и строгого хозяина.
— Знаешь, что я думаю…
Это опять не мне, а следователю.
— …Мы виноваты. Да, да. Мы.
В голосе самокритичное сокрушение, во взгляде на меня — забота от носа до бровей.
— …Пока вот этот…
Еще раз пальцем в протокол, то есть Хрущев.
— …пока он куролесил, мы упустили целое поколение. Да… Упустили…
Полковник скорбно склонит голову и молча вынесет свою скорбь вон из кабинета. Следователь тоже не менее минуты будет пребывать в позе роденовского «Мыслителя» и лишь потом, проморгавшись, встряхнется с тяжким вздохом и скажет тихо:
