– Марсьяль! Ради любви Всевышнего! Не позволяй ослепить себя временной слабости, глупости, которая ни в какие ворота не лезет… Ты же знаешь, что ты – единственный, кто на самом деле имеет для меня значение, – сказал Кресенсио, весьма перепуганный.
– У меня кипит кровь! Обманщик! Циник!
– Сын мой, одумайся и брось ружье… Не губи себя безвозвратно, ведь все еще можно уладить… Ведь мы все знаем про твое… про ваше… И мы понимаем тебя и принимаем таким, какой ты есть, – сказал аббат.
– Я буду стрелять!
Кресенсио предпринял последнюю отчаянную попытку.
Поскольку он так и не выпустил облатки, он схватил ее теперь обеими руками, выставил ее перед своим лицом и сказал так торжественно, как только мог, учитывая ситуацию:
– Не стреляй! Бог, присущий в этой святой форме, велит тебе это!
– Насрать мне на Бога, если так! Ты мой или ничей!
Прогремевший выстрел отразился от каменного свода; пуля калибра 7,92 миллиметра аккуратно пересекла большую облатку для освящения в самом центре и попала в Кресенсио, в соответствии с поэтической справедливостью, через рот.
Но представление еще не завершилось.
– Всем спокойно, ничего еще не кончилось!
Коллекционер помета и теолог-еретик не послушались его и воспользовались короткой передышкой, во время которой он снова щелкнул затвором, чтобы выбежать через боковую дверь, словно души, уносимые дьяволом.
– Ты! Вылезай оттуда! Настал твой черед.
Он имел в виду меня.
Я медленно встал и намочил штаны.
– Ты виноват во всем! Ты свел его с ума!
Когда он собирался в меня прицелиться, взгляд его упал на тело Кресенсио, покоящееся ничком на алтарном столе; большое пятно крови растекалось по белой скатерти.
Он опустил ружье и принялся всхлипывать.
– Я не могу жить без него.
Все произошло очень быстро.
Он поставил ружье прикладом на пол, вытащил из-за пояса шумовку, схватил ее за тот конец, которым снимают пену, положил дуло ружья на руку, так, что оно доставало до горла, нажал на курок ручкой шумовки и вышиб себе мозги.
От этой бесконечной поездки на такси я впадаю в какое-то ватное состояние.
Хотя мы и продвигаемся на приемлемой скорости, мы никак не доедем до конца этой улицы.
Кажется, будто здесь, внутри, время и пространство растянулись и потеряли свою консистенцию.
Какая глупость.
– Почему мы никак не можем доехать? Я не понимаю.
– Полагаю, пока что так лучше, – загадочно говорит таксист.
Он утратил галисийский говорок, и теперь его речь звучит нейтрально, лишенная какого-либо акцента или нивелированная суммой многих. Я принимаю этот необъяснимый феномен скорее как обман чувств. Я также принимаю беспокоящие перемены в поведении таксиста с естественностью, удивляющей меня самого.
