Но, что меня откровенно обрадовало, среди разведчиков не нашлось ни одного, который осуждал бы меня за то, что я не приказал открыть огонь в спину обер-лейтенанта, вообще в спины солдат его группы. Один из разведчиков даже сказал, что поступи мы так — на веки венные покрыли бы несмываемым позором не только себя, но и все русское воинство.
Вроде бы обо всем и все мы думали одинаково, но когда до своих позиций оставалось лишь несколько часов беспрепятственного хода, по просьбе товарищей я объявил привал.
Кто сел, кто даже прилег на траву, начавшую буреть после недавних заморозков, но большинство отдыхало стоя. В общем молчании я уловил признаки большой тревоги. И тоже заволновался. Действительно, когда мне уже казалось, что еще минута-другая и мы вновь зашагаем к дому, один из солдат сказал, глядя почему-то на серое небо:
— Мы, капитан, уже всем «колхозом» мозговали… Может, замнем это дело для полной ясности, а? Будто и не бывало вовсе тех немцев?
Эта подлая мыслишка мне тоже приходила в голову. Я отверг ее: она никак не уживалась с самой обыкновенной человеческой совестью.
Пришлось решительно заявить разведчикам, что за все случившееся я один в ответе.
Они спорить со мной не стали, но я чувствовал, что мнение у них прежнее.
Если исповедь писать честно, я просто обязан заявить, что мне очень хотелось принять предложение разведчиков, на все вопросы командования твердить одно: я не я, и лошадь не моя!
Но согласиться с ними — принародно сознаться в трусости, показать своим подчиненным, что ради личной корысти и карьеры я готов пойти и на подлость. А это было свыше моих сил. Хотя бы даже только потому, что пятнало грязью деду, Дмитрия и отца с мамой…
Да и какое самое страшное взыскание могло обрушиться на офицера Василия Мышкина, когда начальство узнает о его позорной беспечности? В самом худшем случае — понизят в звании до капитан-лейтенанта. Или — до старшего лейтенанта. Разве это смертельно? Или звездочки на погонах для меня главнее всего в жизни?
Командир дивизии, которому я сразу выложил всю правду, сначала только молча сопел, разглядывая выскобленную добела столешницу. Внутренне я приготовился услышать: мол, теперь ему, генералу, понятно, почему немецкая разведка так спокойно проникла в наш тыл; я ожидал, что будет точно перечислено и то, чем она поживилась у нас. Ожидал и поэтому даже был готов откровенно сказать кому угодно, что перехватить вражескую разведку должны были те, кого специально занарядили для подобных операций. Но генерал о вражеской разведке не сказал ни слова. Ни завтра, ни вообще потом.
