Все было обычно, даже привычно, за исключением одного: почему-то я был настолько благодушен и беспечен, что даже не снял с гимнастерки орденов и медалей; просто набросил на плечи солдатскую плащ-палатку и ушел в тыл врага.
Но я твердо знал, что одна ошибка сама по себе никогда не живет, что она обязательно порождает или находит вторую, иногда — третью.
Действительно, на рассвете обнаружилась и вторая. Грубейшая. Дело в том, что за предыдущие годы войны мне ни разу не довелось даже слышать о том, что немцы где-то перешли линию фронта, воспользовавшись лесной глухоманью. Поэтому, когда мы шли чащобой, закинул свой автомат за спину дульным срезом вниз. Правда, в прошлые разы с рассветом или когда чутье подсказывало, что приближаемся к зоне возможной встречи с врагом, мои руки вроде бы и без моего повеления перехватывали автомат так, чтобы из него можно было открыть огонь в любую секунду. А на этот раз, хотя и рассвело уже настолько, что стало видно каждую прожилочку на листике дуба, они, мои руки, как были в карманах брюк, так и остались там.
И вообще почему-то бездумно я шел тогда. Настолько бездумно, что вовсе ошалел, когда, неожиданно выйдя на полянку, на той ее опушке увидел вооруженных немцев. Было их тоже, примерно, около пятнадцати; может, чуть побольше или поменьше. Короче говоря, силы могли бы быть равными, если бы… Если бы у немцев автоматы, как и у нас, болтались за спиной.
Но они были готовы открыть огонь сию секунду…
Вот и стоял я истуканом, боясь нечаянным движением вызвать на себя и товарищей убийственный огонь. Стоял и пялился на обер-лейтенанта, на его железный крест.
Вроде бы бездумно стоял, но заметил, что обер-лейтенант примерно мой одногодок, что железный крест он получил вовсе недавно…
Не знаю, сколько времени длилось это молчаливое стояние. Мне показалось, чрезвычайно долго…
Нет, соврал я, когда написал, что в те минуты ни о чем не думал. Думал я тогда, ой как напряженно думал! Прежде всего искал неизвестное что-то, которое позволило бы мне лишь на секунду оказаться в более выгодном положении, чем немцы. Не в явно выгодном, а хотя бы чуть-чуть…
Ничего не придумал. Мои руки по-прежнему торчали в карманах брюк. Зато указательный палец правой руки обер-лейтенанта напряженно окаменел на спусковом крючке автомата. Только на него, на этот напряженный указательный палец, я и мог смотреть тогда.
И вдруг, словно заколдованный моим взглядом, тот палец дрогнул. Еще секунда — и обер-лейтенант вскинул свою руку в фашистском приветствии и изрек вовсе неожиданное:
