Недели мелькали, а обо мне словно забыли. И прежде всего Военно-Морской Флот: всех подводников — и командиров, и старшин, и рядовых, что оказались в окопах, — потребовали немедленно откомандировать в Ленинград.
Меня не было в списке тех, кого отзывали с пешего фронта.
Какое-то время, конечно, ходил в обиженных. А потом мне вдруг открылась истина, простая и великая, как колесо, изобретенное кем-то в давние времена: ведь еще осенью прошлого года я был ранен пулей в грудь. Легкие мои та пуля продырявила, чем навсегда и лишила права на избранную мной профессию.
Нашел отгадку! Но все равно еще какое-то время упрямо твердил себе, что все просто забыли о моем существовании.
Однако сразу после майских праздников командир полка перед строем офицеров зачитал приказ, в котором говорилось, что отныне Василию Сергеевичу Мышкину надлежит именоваться капитаном третьего ранга!
Сразу все печали и сомнения попрятались в самых глухих тайниках моей души; даже вроде бы и в землянке теплее стало, хотя на полу по-прежнему копилась холоднущая вода.
А в октябре, в самый разгар Сталинградской битвы, свершилось то, о чем я осмеливался только мечтать: меня по боевой рекомендации приняли в партию. Для начала, разумеется, кандидатом. Не по принуждению, по собственной воле я вступил в партию. Потому вступил, что тоже, как и коммунисты, очень хотел, чтобы на земле все люди были равны и главное — счастливы.
Тогда я еще верил в возможность построения «светлого коммунистического завтра».
Самое же приятное для меня — на войне и вообще в жизни, выходит, я вел себя настолько достойно, что меня, сына колчаковского офицера и дворянки, даже не заподозрив этого, приняли в партию!
Как видите, у меня вроде бы и не было оснований жаловаться на свою судьбу. Но все равно в душе я сам себя уверял, что кто-то из сильных мира сего управляет моей карьерой, вернее — нарочно втискивает ее в жесткую рамку. Воспринимал это как возмездие высокого начальства за боевую технику особой секретности, которую оно сначала посеяло, а потом мне приказало найти и взорвать. Эти мысли свои подкреплял историческими примерами. Ведь до нас дошло изрядно доказательств того, как поступали цари, короли и другие владыки с теми, кто (даже повинуясь их приказу!) соприкасался с большой тайной или невольно становился свидетелем чего-то такого, о чем высокое должностное лицо само очень хотело забыть.
Может быть, я и ошибался. Но чем тогда объяснить, что до 2 мая 1945 года я пробыл в должности комбата и в одном и том же полку? Правда, когда очень прижимало, командование вспоминало обо мне, просило «тряхнуть стариной»: с разведкой по вражескому тылу прошмыгнуть, чтобы помочь командованию разобраться, что там и к чему, или «языка» притащить.
