В середине июля, когда гражданская война докатилась до Мадрида, Ральф снова принялся уговаривать ее уехать. И вновь Поппи отрицательно покачала головой. Только когда один из друзей Ральфа объяснил ей, что хаос, который надвигается на Испанию, угрожает жизни ее детей, она наконец согласилась, чтобы Фейт уложила вещи.
Через два дня они покинули Испанию, добравшись посуху до Барселоны, а от Барселоны до Ниццы — на пароходе, битком набитом беженцами, солдатами и сестрами милосердия. Глядя с палубы на удаляющийся испанский берег, Поппи чувствовала, что сердце у нее в груди вот-вот разорвется.
Приехав в Ла-Руйи, она попыталась объяснить Жене, что тогда чувствовала:
— Мне пришлось оставить его одного. Как это ужасно, что я бросила его там совсем одного! — Поппи замолчала и часто-часто заморгала. — Такое кошмарное место. Я думала, что сойду с ума. Такое заброшенное, мерзкое, и все там выглядят такими убогими. Я читала в газетах, что в Испании сжигают церкви и убивают священников. И я никак не могу отделаться от мысли… я все думаю, Женя: что, если они оскверняют могилы? Что, если?.. — Поппи сжала хрупкое запястье Жени. Вид у нее был совершенно больной.
Женя ее обняла. Все тело Поппи сотрясали рыдания. Чуть погодя Женя налила бренди и сунула стакан в дрожащие пальцы Поппи.
— Выпей, голубушка, тебе станет лучше. У меня в Мадриде живет кузина. Если ты мне скажешь название деревушки, в которой вы жили, возможно, Маня сможет проверить, все ли там в порядке.
Поппи посмотрела на нее.
— О, Женя. Неужели это возможно?
— Вероятно, это потребует времени. Куда Ральф намерен отправиться осенью?
Она пожала плечами.
— Понятия не имею. Ты же знаешь, какой он — сообщает о своих планах в тот день, когда надо упаковывать вещи. — В ее голосе слышалась горечь. — Может быть, на Ривьеру. Ральфу нравится Ривьера зимой.
— Тогда я напишу вам в Ниццу до востребования, когда что-нибудь узнаю.
Поппи встала и, подойдя к окну, медленно проговорила:
— Знаешь, Женя, на днях я открыла утром ставни и не смогла припомнить, в какой я стране. Спустя какое-то время все начинает казаться одинаковым. Деревья с пожелтевшей листвой, пустые поля и унылые облезлые домишки. Все на одно лицо.
Однако она не рассказала Жене, как злилась на Ральфа: этого она не могла высказать никому на свете. Ее ярость была словно живое существо — всепоглощающая страсть, более сильная, чем скорбь, в которую Поппи погружалась в минуты покоя. Хотя в глубине души она понимала, что несправедливо винить Ральфа в смерти Филиппа — это ее тело исторгло ребенка слишком рано, — все же гнев не проходил. Если бы он не затащил ее в это ужасное место; если бы он, несмотря на все ее просьбы, не настоял на своем, ничего бы не случилось. И она сделала то, чего никогда не делала прежде: отвернулась от него в постели, сказав, что еще не оправилась после родов. Ей доставило удовольствие видеть, что ее отказ причинил Ральфу боль.
