Когда наши герои были уж далеко, я спросил одного из членов совета, почему в каждый отряд назначили именно по сто одному монаху.
— А чтобы осталась круглая сотня, — ответил он мне, — если кто-то из них падет жертвой…
Я почел за лучшее промолчать, не затем ведь в сердцах монахов занялось пламя веры, чтобы я задувал его. Вместо этого я растянулся во весь рост на земле — она-то вон какое сражение видела, а ничего, даже не удивляется. И хотя я не был уже предводителем, тут опять вроде бы им оказался, потому как пример мой тотчас уложил наземь всех почтенных монахов, словно ветер — колосья пшеницы. Сладок после битвы покой, даже если битва была напрасной. И вообще ожидать полеживая сподручней, ведь добрая весть не так-то легко улетучивается по той лишь причине, что припозднился человек и не сразу ее заметил. А ждать нам было чего — ведь отряд из ста одного миссионера ушел на свой ратный подвиг и совет наказал им принять надлежащие меры, обо всем нас оповещать с помощью вестников либо сигналов.
Да только они, видать, мер не приняли.
Время шло, мы полеживали, вокруг нас подымалась все выше трава, а вестей от них не было. Наконец стали одолевать меня сомнения, и я спросил соседа:
— Куда ж это они запропали?
— Должно быть, вознеслись их души, чтоб сподручней было дьяволов обращать, — отозвался монах.
Такого я прежде не слыхивал и потому стал монаха расспрашивать.
— И хорошо это — вознесенье души?
— Воистину хорошо и достойно, — отвечал монах.
— Значит, и вам хотелось бы вознестись?
— Отчего же, коли нужно, я с радостью.
— А как узнают, что нужно? — допытывался я.
— Например, когда потребуется дьявола на путь истинный наставить.
— А если не дьявола, а простого грешника?
— И это можно, — не стал чиниться сосед мой.
Захотелось мне тут испытать его, я и говорю:
— Ну, так сейчас нужней нужного вашей душе вознестись.
Монах оторопел.
— Это почему же? — спросил.
— Да потому, — говорю, — что нет на земле грешника грешнее меня.
— Как на духу говоришь? Про душу свою?
— Как на духу… про свою и вашу.
Монах стал изжелта-белый, словно кость, но все же решился: застонал разок, и душа его вознеслась. Образ голубя приняла, чисто-белого голубя, только по животу тонкая черная полоска шла и еще у основанья хвоста было крохотное черное пятнышко. Прав оказался монах, когда говорил, что после такого превращения грешников обращать сподручнее — у меня прямо сердце замлело, когда стал он возле меня кружить, крылышками сладко звенеть да гулькать. А так как я из детского возраста еще и вышел-то не совсем, то захотелось мне с ним поиграть. Взял я свою шляпу и ловко накрыл ею монаха-голубя. А сам ухо к шляпе приложил и стал слушать.
