— Какой же из зайца посол? — поинтересовался я все же.
— А как же! Ведь он прибежал в лес тебя звать.
— В лес? Зачем?
— Жить там.
— Что ж, и в лесу пожить можно, — сказал я.
Схитрил тут отец.
— Ой ли, — говорит, — один-то в лесу жить небось побоялся бы?
Ничем я так не кичился в ту пору, как храбростью, так что герой во мне сразу и вскинулся.
— Много чего я знаю, — ответил я отцу круто, — только вот страха не ведаю. Через любую чащобу пройду, не испугаюсь, и смело в лесу проживу один как перст!
А отцу только того и надо было, сразу поймал в силок меня, словно птаху:
— Молодец, дело говоришь! Завтра и отправимся, поживешь в лесу.
— Куда отправимся?
— А на Харгиту, и домик там есть, как раз для тебя. Вчера, понимаешь, в общественном лесу господа из середского банка охотились, вот я и определил тебя лесным сторожем в лес, что банку принадлежит, на Харгиту. Они бы тебе и жалованье назначили… ежели, конечно, не струсишь, один-то.
Что тут скажешь? Стою, голову в плечи втянул, еще и моргаю, верно, по-лягушачьи. И рад бы назад взять слова, какими только что героя из себя строил, так ведь поздно уж отступать!
— Кто ж станет трусить без надобности, — сказал я, сдаваясь.
— Там тебе худо не будет, — подбодрил меня отец, — заживешь королевичем.
— Это можно, да знать бы как.
Больше разговору про Харгиту не было, потому как подошла к нам матушка с зажженной лампою. Повесила лампу на шелковицу возле костра, достала хлеб из мешочка, каждому отрезала добрый ломоть, положили мы на хлеб зайчатину и, по кусочку складным ножом отрезая, принялись закусывать. Ох и лакомо — молоко младенцу не слаще! Ужин запили колодезной водицей, и так-то хорошо, покойно стало.
Вскоре и спать улеглись, чтобы, ради великого дня, со свежей головою проснуться.
Заснул я сразу, только всю ночь напролет с волками да медведями воевал. Вдруг, чую, кто-то трясет меня и будто бы окликает. Открыл глаза, а солнце уж высоко, так и льется в окно. Рядом со мною отец стоит, посмеивается.
— Эге, да вы с матушкой встали уже? — поморгал я глазами.
— Мы-то встали, да и ты, коль не побережешься, вот-вот проснешься.
— Это ж сколько времени счас?
— Полдень не за горами, твоя матушка уже и хлеб испекла.
Тут и я подскочил в постели, да, видать, больно ретиво, потому что отец усмехнулся:
— Гляди ж, не сорвись опять зайца ловить!
Пока я раздумывал, как бы ему получше ответить, отец вышел. Я быстро оделся, выпил кружку козьего молока. Потом решил тоже во двор податься, поглядеть, что там затеялось. Да только уже в сарае, под навесом, увидел самую лучшую нашу суму переметную, до отказа набитую, — у стены возле печки стояла. Подошел я поближе, глянул: плошки, кастрюльки, всякая домашняя утварь — значит, для меня приготовлено, чтоб там, на горе Харгите, все было, что требуется. И от этой заботы родительской пронзила мне душу горькая мысль о великом сиротстве, что в том лесу меня ожидает, ноги подкосились, пришлось опуститься наземь, рядом с сумой переметной. Так и сидел я, про жизнь свою думая, про великую в ней перемену, и нежданно-негаданно покатились слезы из глаз…
