За спиной у меня возник и встал столбом появившийся, кажется, откуда-то из подсобки человек; я ощутил его появление, но не поднял головы и даже не прервался.
— Как дальше работать с ними, как? Ведь тошнит…
— Товарищ, у вас не занято?
Молодой. Симпатичный. Дюжий весьма и весьма. Не хотел бы я с ним схватиться.
Особенно в теперешнем состоянии.
Максимально неопрятно, но словно бы с максимальным напряжением интеллекта и воли беря себя в руки, я вытер ладонью подбородок и нетвердо поднял голову.
— Да… да, пожалуйста, — ответил я, стараясь говорить внятно. В руках у гостя был двухсотграммовый графинчик с коньяком, пустая рюмочка и тарелка с чем-то холодным мясным. — Пожалуйста.
Он сел. Капнул себе коньяку из графина.
— Мне очень неудобно, — сказал он, — вам мешать, вы явно хотели побыть один. Но некуда.
— Ах, оставьте, товарищ, — сказал я. — Оставьте! Пор-рядок.
Я выглядел, как человек, который от отчаяния распахнулся на миг, уверенный, что никто его не видит и не слышит, но тут же принялся, путаясь в собственных пальцах, вновь застегиваться.
— У вас неприятности? — осторожно спросил парень.
— Хуже, — ответил я. — Хуж-же! Неблагодарность!
— Товарищ! — взмахнул рукой парень и проворно плеснул мне коньячку. — Да если из-за этого всякий раз переживать и мучиться! Давайте выпьем чуть-чуть. За то, чтобы они нас не доставали.
— Всегда давайте, — согласился я, и мы чокнулись. Коньячок пролетел амурчиком.
— Геннадий, — сказал парень слегка перехваченным голосом, и протянул мне руку через стол.
— Антон, — икнув, ответил я. Мы обменялись рукопожатием. Да, весьма дюжий.
— Я вас прежде здесь не видел, — сказал он, принявшись разделывать свой ломоть. — Как вам это кафе?
Я обвел мерцающие в сумерках портреты и лозунги умильным взглядом.
— Как в детстве…
Парень улыбнулся.
— Случайно набрели?
— Не совсем. Пациент один… посоветовал, — я желчно скривился. — Сволочь. Сидит и поет: бандьера росса! Ни бэ, ни мэ, а это вот — поет. Говорят, последнее впечатление перед тем, как надрался вусмерть. А потом менты ему по башке звезданули… В вытрезвоне. Поет теперь. Уче-оный! Гнида… Трус. Сиэтл ему подавай! Тут из последних сил… с ним… а ему — Сиэтл!
— Странный случай. И больше ничего?
— Нич-чего. Не узнает, не реагирует. С кем был, о чем говорил — ни гу-гу. Пьянь. Аванти, дескать, популо… Попандопуло… Ру-у, ру-у… бандьера… Мар-разм! Мы на него три недели угробили! — я, будто с удивлением, тронул кончиками пальцев свою опустевшую бутылку. — Вот блин, трезветь не хочется.
