– И... и что?
– Инфаркт! Как сказал Яков Ильич, словно петарда в сердце разорвалась.
– Но ведь он же был совершенно здоров! – взревел Плетнев. – Я же с ним незадолго до этого разговаривал. Да и тот же Гоша, лаборант, мамой своей клялся, что Савин ни разу на сердце не пожаловался.
– На сердце не жаловался, а от инфаркта не убежал, – угрюмо произнес Турецкий, притормаживая на красный свет светофора. – В общем, жду! Да, вот что еще, – спохватился Турецкий. – Прихвати с собой поэтажный план лабораторного корпуса. Что-то не дает мне покоя шумиловская «Клюква».
«Мне тоже», – хотел было сказать Плетнев, но Турецкий уже отключил свой мобильник.
Автомобильным пробкам, казалось, не будет конца, и когда Плетнев добрался-таки до офиса «Глории», Турецкий пробурчал недовольно:
– На машине, поди, ехал?
«Нет, на верблюде!» – едва не вырвалось у Плетнева, которому уже надоели постоянные придирки Турецкого. Он все еще считал его своим другом, причем другом, которому был многим обязан, однако его опередила Ирина Генриховна:
– Александр Борисович! Вы тоже, если я не ошибаюсь, конечно, в метро лет пять назад спускались! Да и то это было не в Москве, а в Киеве. А чтобы автобусом до работы доехать... Вот этого я что-то совсем упомнить не могу.
И уже повернувшись лицом к Плетневу:
– Не обращай внимания, Антон. Он на меня тоже в последнее время бросается. Кстати, Макс только что кофе заварил. Налить?
– Если не трудно, конечно, – благодарно улыбнувшись, произнес Плетнев, покосившись при этом на Турецкого, на лице которого застыла маска каменного гостя.
«А не пойти ли тебе, мой дорогой Александр Борисович, куда-нибудь подальше? Причем вместе с шумиловской “Клюквой”, с твоей “Глорией” и ничем не оправданной желчностью?!» – закипало в душе у Плетнева. И еще, пожалуй, одна колкость, и он бы все это выплеснул в лицо Турецкого, но его снова опередила Ирина Генриховна, каким-то женским особым чутьем поняв его состояние:
– Не делай глупостей, Антон!
И обратилась к мужу:
– Александр Борисович, может, соизволите с простым народом кофию попить?
– Пожалуй, – заставил себя улыбнуться Турецкий, и, видимо, тоже сообразив, что слишком перегнул палку, произнес глухо: – Ты того... извини меня, Антон. Что-то нервы ни к черту стали. Видать, действительно на покой пора. Извини!
Возникшее было напряжение вроде бы было снято, однако осталась какая-то неловкость, которую и Турецкий, и Плетнев так и не смогли перебороть, даже углубившись в изучение поэтажного плана лабораторного корпуса, на который уже Плетневым были нанесены крестики, стрелки и жирные точки, которые могли бы наглядно показать, кто где стоял и кто откуда прибежал в тот момент, когда заверещала сигнализация.
