— Не спится, вот сижу и пробую писать,— сообщил я.— Нажми кнопку, и словно джинн из бутылки появится ночной дежурный, неся мне бренди, а тебе — что сам закажешь.
Он нажал кнопку и сел напротив, направив на меня слегка озабоченный взор.
— Ты много пишешь,— заметил он.
Чем вовсе не доставил мне удовольствия, поскольку последние полчаса я хмуро таращился на последнюю написанную фразу, соображая, что писать дальше. Я сердито захлопнул блокнот.
— Ага,— сказал я,— много. К сожалению, обилие иностранцев в Борнмуте вредно действует на мой стиль.
— Стиль? Что это?
— Мой слог.
— На него действуют иностранцы? — удивился Людвиг.
— Конечно. Каждый порядочный англичанин подвержен воздействию иностранцев, ты разве не знал? И почему только Всевышний всех не сделал англичанами...
— Но как именно иностранцы воздействуют на тебя? — допытывался он.
— Достаточно того, что они не англичане,— ответил я.— Смотри, вот я выхожу на улицу — и кого же вижу? Английских мужчин и женщин? Ничего подобного — уйму япошек и китайцев, иранцев, эфиопов и уроженцев Басутоленда. Возвращаюсь в гостиницу — и кого вижу там? Англичан? Если бы. Паршивого итальяшку-бармена по имени Луиджи, который выглядит так, словно его прапра-прадеда звали Макиавелли. Официанты — сплошь паршивые испанцы, или паршивые итальянцы, или паршивые португальцы. И могу поклясться, что где-то еще прячется паршивый лягушатник-француз, благоухающий чесноком.
— Но ведь я тоже иностранец,— сказал Людвиг.
— Вот именно. Ты — грязный гунн. С этим общим рынком явный перебор. Скоро в Британию набьется столько паршивых иностранцев, что мне придется ехать за границу, чтобы услышать хорошее английское слово.
Он долго смотрел на меня, потом рассмеялся.
— Грязный гунн,— повторил Людвиг, широко улыбаясь.— Знаю, это ты шутишь.
— Точно,— признался я со вздохом,— шучу.
— А что за книги ты пишешь?
— Романы про секс. Про сексуальных маньяков, бесчинствующих в гостиницах вроде этой.
Он поразмыслил, потом улыбнулся.
— Понимаю, ты опять шутишь,— довольно произнес он. Явился ночной дежурный, и я заказал два двойных бренди, не давая Людвигу опомниться. Он опешил и хотел что-то возразить, но я остановил его жестом руки.
— Праздник,— сказал я, поглядев на часы.
— Праздник? — спросил Людвиг.— Какой именно?
— Через минуту будет полночь,— объяснил я,— затем наступит мой день рождения. Веселье, бурное оживление и все такое прочее. На твоем месте я держался бы от меня подальше — могу вдруг превратиться в тыкву, или в оборотня, или во что-нибудь еще.
