И эта причина — женщина.
Анджела Хэмил. Труди Лоу.
— Женщина, говоришь. Кстати, женщины и тут имеются, — острит Леннокс.
— Ну, и как же нынче идут продажи? — поет Стэрри.
Формулировка безобидная, подтекст не вызывает сомнений.
— Недурно идут. Сама, небось, знаешь, — подыгрывает Леннокс.
Взгляд у Стэрри провоцирующий: дескать, а дальше, чего замолчал? Не дождавшись продолжения, она спрашивает:
— И чем же ты торгуешь?
— Я, когда расслабляюсь, о работе не говорю. Замечу только вот что: не товар имеет значение, а покупатель.
У Стэрри от этой двусмысленности вспыхивают глаза. Она снова толкает локтем свою спутницу, Леннокс пытается уяснить смысл игры. Девушки явно делят его, причем с энергичностью давних соперников, успевших извалять и отмутузить друг друга в душном спортзале.
— А ты прикольный, — хихикает Робин.
Леннокс видит, она пьяна, пожалуй, они обе пьяны, только Стэрри лучше держится.
Разговор идет своим чередом, Леннокс выработал сопротивляемость к американскому акценту — зазывность напускная, обусловлена манерой растягивать гласные — и теперь легко представляет этих женщин в любом замызганном пабе на окраине Эдинбурга. Робин явно курила всю сознательную жизнь; такое впечатление, что ее серая кожа и броская дешевая одежда притягивают сигаретный дым, сколько его ни есть в баре, как магнит — металлические опилки.
— Выходит, ты имел дело с такими женщинами, — произносит Стэрри, косясь на Ленноксову забинтованную руку. — Следует ли из этого, что ты среднестатистический? Хотя кого я обманываю, можно подумать, бывают другие мужчины.
Леннокс слишком много времени провел в ночных клубах Эдинбурга, чтобы лезть в карман за ответом на не связанный с политикой феминистский выпад.
— Мы отлично делаем глупости, — говорит он и добавляет: — Но по части безумств с вами, женщинами, даже тягаться не рискнем. И ничего тут не попишешь.
Стэрри смеется, рот открывает так широко, будто собралась проглотить бар со всем содержимым. Леннокс смотрит на рифленое розовое небо, язык яркий, кажется, дотронься — спружинит как матрас; вот свернулся в трубочку, теперь в нем змеиная угроза.
— Так-то! Знайте свое место!
— Девушки, извините, я слышу настойчивый зов природы.
Сейчас приду.
Леннокс соскальзывает с табурета и направляется в уборную.
«Почему они называют туалет уборной?»
Ленноксу действительно хочется убраться. Убраться из действительности. Лечь на кафельный пол с мокрыми отпечатками подошв, обрывками салфеток и сигаретным пеплом и уснуть сном младенца. Однако он всего лишь вытягивает поврежденную руку и начинает разматывать бинты. Они уже невообразимого цветам воняют. Леннокса охватывает ужас, он почти готов увидеть безжизненную, словно чужую конечность в черно-зеленых гангренозных пятнах. На поверку рука крепкая, красноватая и несколько распухшая, ссадины на костяшках воспалены, и, когда Леннокс пытается сжать кулак, из глаз брызжут слезы. Впрочем, никаких признаков воспаления или отторжения, дело, похоже, идет на поправку. Леннокс рискует расстегнуть молнию и достать член больной рукой и не может вынести вида темной, вялой струи, беспорядочно бьющей в край металлического писсуара.
