— Вот он, Дёмушка, твой птенчик-то Золотой Венчик, во-от! Здесь сидит, и в бор за ним бежать совсем не требуется. Он сам раньше Спири на просеку выпорхнул, а я его — хоп! — и поймал… Вот, пожалуйста!
Я, Дёмушка, Тимоша так и ринулись к шефу. Спиридоныч и тот изумлённо кококнул, уставился на сверкающую баночку, и только молодые Пашины дружки вновь захохотали:
— Заливаешь, Пашок! Что-то мы не заметили, как ты этого жар-птенчика имал.
Паша не смутился:
— А вам, Коленька да Санек, не до того было. Вы сами в это время «имали»… Комаров у себя на носу. Вот птенчик и проскочил мимо вас. Нате, послушайте!
Не выпуская баночку из рук, он поднёс её к самому Колиному уху. Тот насторожился, даже глаза кверху возвёл, стараясь что-то расслышать там, в баночке, и наконец удивлённо сказал:
— Вроде бы шкарабается…
— Правильно! Вроде бы шебуршит, — подтвердил, послушав баночку, и Саня, а Паша ухмыльнулся ещё довольнее и, по-прежнему не выпуская баночку из рук, дал приложиться к ней ухом Тимоше и мне.
И вот не знаю, кто там что услыхал, но мне и в самом деле показалось, что кто-то там есть и даже шевелится.
Ну, а Дёмушка, когда баночка оказалась у него в руках, так и задрожал весь. И радостно-испуганно поднёс её к самым глазам:
— Ой! Как бы не задохнулся. Ой! Надо бы приоткрыть.
И открыл бы, да Паша остановил:
— Нет-нет! Чего нельзя, того нельзя. Во-первых, жар-птенчик так мал, что всего-то с божью коровку, и воздуха ему там хватит. Во-вторых, он к тебе ещё не привык. Не успеешь моргнуть — исчезнет. Приучать его надо к себе, как любую вольную птичку, не торопясь, сначала под закрышкой. Дай слово, Дёмушка, что не откроешь баночку до вечера, до нас. А вечером — другое дело! К вечеру и он к тебе попривыкнет, и мы с работы придём, и тогда твой друг-приятель спокойнёхонько всех нас чикнет вместе с птенчиком для своей газеты.
Дёмушка закивал, крепко ухватил баночку и дал крепкое слово жар-птенчика до вечера не выпускать.
А я благодарно расшаркался:
— Спасибо, дорогой шеф! Спасибо, Паша! Ты и сам не подозреваешь, какой ты замечательный человек.
Но куда больше моего расчувствовался Тимоша.
Красивых слов он не произносил. Он только смотрел, как радуется подарку маленький Дёмушка, и сам вслед за ним радостно улыбался, приговаривая:
— Ну, паря… Ну, матушка… Ну, Павел Иванович!
А потом вдруг выпалил:
— Придёшь, Дёмушка, домой, скажи матери — пусть жарит рыжики на самой большой сковороде! Вечером угощать всех будем!
